Тот, кто называл себя О.Генри
Шрифт:
Наконец в воротах открылось квадратное окошко.
Что надо?
Новый клиент, — сказал сержант и просунул в окошко пакет с документами.
Открылась калитка.
До свидания, парень. Ступай, — сказал полицейский. Билл оглянулся еще раз и шагнул внутрь.
Желаю удачи! — крикнул в спину ему сержант. Калитка захлопнулась.
Билл оказался перед бородачом в серой полувоенной форме. Бородач улыбался.
Томми, — отрекомендовался он. — Дежурный Томми, понятно?
Вильям. — Билл протянул было руку, но бородач отступил на шаг. Оба засмеялись.
Растратчик? — спросил Томми, разглядывая серый костюм и узконосые ботинки Билла.
А что, разве заметно? — спросил Билл.
Теперь, далеко от Хьюстона и от людей, знавших его, стало легче. Даже вернулась способность шутить. Вряд ли за этими стенами встретится хоть один знакомый.
— К нам только растратчики поступают без наручников. Спокойный народ, — сказал Томми. — Ну что же, идем, приятель.
Он повел Билла через внутренние дворы к серому тяжеловесному корпусу с красными кирпичными буквами ИНК по фасаду.
После очень коротких формальностей в тюремной канцелярии Билл оказался на вещевом складе, где его нарядили в серую арестантскую куртку и в брюки с двумя широкими черными лампасами. В углу склада на полу Билл увидел такие же куртки и штаны, но с поперечными, как у зебры, полосами.
А эти, наверное, для высоких? — спросил он кладовщика. — Чтобы казались пониже, да?
Это для низшего разряда, — ответил кладовщик мрачно. — Для тех, кто живет в ИНК. Благодари бога, парень, что ты попал в третий разряд, — И, видя, что Билл аккуратно складывает свой серый костюм, прикрикнул: —Эй, дружище, это барахло оставь здесь. Оно тебе не понадобится ровно пять лет.
Билл бросил сверток одежды на стол, и, шаркая сваливающимися с ног башмаками, побрел по коридору.
Арестант третьего разряда каторжной тюрьмы города Колумбус, штат Огайо. Номер 30664. В прошлом — кассир первого Национального банка города Остин и литературный сотрудник газеты «Хьюстон Пост». Богиня Фортуна случайно повернула свое крылатое колесо в обратную сторону. На дороге оказался камень, которого он не заметил.
Итак — каторжная тюрьма, штат Огайо. 1898 год.
Прежде всего — четыре отделения и четыре разряда, на которые делятся смертные. Рай, чистилище, ад и пекло.
Рай — корпус банкиров. Все, попадавшие в рай, были по происхождению джентльменами. И если на свободе они сидели в хорошо обставленных конторах, в удобных креслах и умели сохранять на лицах любезные улыбки, подставляя в бухгалтерский отчет какой-нибудь невинный ноль, то и в тюрьме их камеры походили на номера недорогих отелей — с зеркалами, портьерами на дверях и ковровыми дорожками на полу. Все банкиры занимали в тюрьме должности конторщиков и носили белые полотняные рубашки, которые стирались раз в неделю.
В чистилище под кирпичными буквами ИНК щеголяли зеленых рубахах из грубой саржи и жили в узких цементных щелях с крохотной бойницей под потолком вместо окна. Двери, похожие на двери звериных клеток — так были толсты железные прутья, — выходили в длинный коридор, по которому непрерывно прохаживались надзиратели. Ничто в камере не могло спрятаться от их взгляда. Арестант ходил по камере, спал, отправлял свои естественные нужды и даже сходил с ума на их глазах. Ночью каждые два часа по всем этажам гремел гонг — и начиналась перекличка. Люди вскакивали, подходили к решеткам дверей и ожидали, когда настанет их очередь выкликнуть свой номер.
В перекличке не было необходимости. Неизвестно, кому она была нужна. Из колумбийской тюрьмы было невозможно убежать. Но так предписывалось регламентом.
Третий разряд обитал в нижних, подземных помещениях, в кирпичных загонах восемь футов на четыре без окон. Гнойно-желтые отблески света и густой, воняющий мочой воздух просачивались в эти каменные мешки такими дозами, чтобы два арестанта, скрючившиеся здесь, не могли сойти с ума раньше, чем через два-три года. Сенники, брошенные на деревянные нары, никогда не выбивались, и никогда не стирались холстяные куртки и штаны с черными лампасами. Обедали в низком сводчатом подвале за столами из досок, положенных на козлы. Всякие разговоры запрещались. Только слышен был стук оловянных мисок, шарканье ног, сопенье, да там и сям поднимались руки, знаками прося хлеба у сторожей. Выловленных из похлебки червей и мух размазывали здесь же по столу. К чаю полагалось блюдце коричневой патоки на двоих. В субботние вечера всех арестантов запирали в камеры и держали там до утра понедельника. Так предписывалось регламентом.
Надзиратель привел каторжника 30664 в один из таких загонов. И здесь Биллу опять повезло.
— Та сволочь, с которой ты должен был жить, подохла позавчера, — сказал надзиратель. — Он, видите ли, этот джентльмен из Оклахомы, привык к нежному обращению.
Тюремщик хлопнул Билла по спине и захохотал.
— Занимай его место и постарайся как-нибудь заткнуть щель у параши тряпками. Она малость подтекает.
Стук двери. Металлический дребезг ключа. Уходящие шаги. И тишина.
Билл прошелся по камере. Пять шагов в длину, три в ширину. Койка, сколоченная из горбылей. Под потолком газовый рожок в прочном железном наморднике. За решеткой двери затхлость и тишина погреба.
Так вот, значит, как становятся арестантом. Пять лет в вонючем погребе, если ничего не изменится. Пять лет… Целых пять лет…
Он присел на койку и закрыл глаза. Плыл и никак не мог уплыть в сторону красный бледнеющий круг. Он вытягивался, на нем появлялись пятна, и вдруг Билл отчетливо увидел перед собой лицо женщины с влажными, яркими губами.
Он потер рукой лоб и открыл глаза. Коричневые стены, заляпанные пятнами сырости, смыкались вокруг. Черт возьми, неужели на суде была эта черноволосая красотка? Тогда на другой же день все знакомые узнают, что он каторжник. Тогда путь в Техас, в Остин, закрыт навсегда. Колумбийское клеймо хуже, чем тавро на лошадиной шкуре. Тавро можно переделать, добавить несколько новых линий — и оно изменится. Но человеческую память не переделаешь. Страшная вещь — человеческая память. И устроена она так, что в нее легко вжигается самое скверное, самое тяжелое, а все хорошее оставляет лишь легкий туманный след…
Память. Воспоминания. Теперь, здесь, только это ему и осталось…
… В Остине, в первый же день приезда, он отыскал дом Джо Харрела и передал ему письмо Дика Холла. Харрел прочитал письмо и похлопал Билла по плечу.
— Располагайся как дома, сынок. Так значит, Холлы продали ранчо и перебрались на север? Что же, хорошее дело. Сейчас там дешевые земли. Самые дешевые во всем Техасе. А ведь я знал тебя вот таким, — сказал он вдруг и показа рукой чуть выше стула. — Все, бывало, бегал по огородам. Натыкаешь в волосы индюшиных перьев и бегаешь. И твоего дядю Кларка знал. Ведь я приехал в Гринсборо в один год с твоим дедом Сиднеем. Вместе дома ставили. Ну, а меня ты помнишь? Забыл? Что ж, не беда. Всех людей никогда не упомнишь. Однако, скажу тебе, ты здорово похож на деда. Чем думаешь заниматься в Остине?