Тот, кто называл себя О.Генри
Шрифт:
— По воскресеньям? — удивился Билл. — Но ведь никто из южан не танцует по воскресеньям. Это против правил.
— Среди нас нет южан, мы — янки, — сказал молчавший до сих пор Хайлер.
— Мой отец по происхождению тоже янки, — сказал Билл. — И хотя я сам из черного штата…
— Кроме того, у нас есть свой проповедник, который при необходимости дает отпущение всех грехов за неделю, — добавил Лонг, показывая на Эдмондсона.
Эдмондсон привстал и чопорно поклонился.
— Итак, — продолжал Лонг, — если мистер Портер захочет обратить свое… э… снисходительное
— Принято, господа! — сказал Билл.
— Внимание! — сказал Хайлер. — Сюда направляется шеф. За работу, ребята.
… И началась жизнь, похожая на затянувшуюся вечеринку. Они собирались в «Атенеуме» и наскоро выпивали несколько стаканов пива, закусывая холодной телятиной с горошком. Потом Хайлер вел всю компанию в дансинг. Это была новинка на пуританском Юге, и новинка нетерпимая, поэтому они проходили в дымный залец через дверь, которую днем Билл ни за что не смог бы найти. Здесь в свете газовых рожков на дощатом возвышении гремел рояль. В густом воздухе топтались пары. За десять центов можно было купить девушку на один танец.
Они покупали два-три танца и ожидали, когда стемнеет. В сумерки начиналось главное. В сумерки компанией командовал Билл. Он шел впереди с гитарой. Редкие прохожие замедляли шаги и смотрели им вслед.
— Стоп! — говорил Хайлер. — Здесь Белла Гилфорд. Они останавливались под балконом, нависшим над улицей. Портер брал пробный аккорд, прислушивался, прихлопывал струны ладонью и начинал романс. Все тихо подпевали. Пели «На нашем прекрасном Юге», «Золотую звезду», «Лебединый берег». Пели до тех пор, пока Белла Гилфорд не открывала окно.
К дому Эми Роулинс шли втроем. Под окном Кэтти Гладстон их оставалось двое. А к палисаднику дома Луизы Шотт Билл подходил один. Луиза всегда открывала окно после первых аккордов. Она не ломалась, как Белла Гилфорд. Она была сговорчивой девушкой, нежная, темноглазая Луиза Шотт.
… Нет, конечно. Он просто ошибся. Луизы не было в зале суда. После того, как произошел разрыв, она, кажется, вообще уехала из Техаса.
… Почему в камере стало светлее? Он встал с нар и подошел к двери, похожей на стену клетки. Он прижался щекой к железным прутьям и постарался заглянуть подальше в коридор. А! Там где-то есть окно. И, кажется, уже утро. И кто-то идет по коридору, отстукивая шаги. Что-то звенит. Наверное, связка ключей. Сейчас тот, кто идет, откроет дверь клетки. Его, как зверя, поведут на кормежку. Господи, помоги вынести все унижения, помоги пройти через это ничто не сорвавшись! Он был всегда честным человеком и честным уйдет отсюда. Через пять лет.
Ночь кончилась, первая ночь в Колумбусе.
— Тридцать тысяч шестьсот шестьдесят четыре, выходи! Дверь камеры отворилась. На пороге камеры стоял надзиратель. Не вчерашний. Другой.
— Быстрее давай! К начальнику тюрьмы.
— Который час? — спросил Билл.
— Десять. Идем.
— Кто вас поместил в этот свинарник? — спросил Реджинальд Коффин.
— Не знаю, — сказал Билл.
— Это, наверное, клерк из распределительного, — сказал Коффин. — Слепая крыса, вечно ошибается. Портер, я просмотрел ваше дело, присланное из уголовного суда. Я узнал, что между рождением и совершением растраты вы служили в аптеке вашего дяди в Гринсборо. Это так?
— Да, сэр.
— Прекрасно, Портер. Дело вот в чем. На днях у нас умер аптекарь. Это был никудышный человек. Он воровал спирт. Его наказали. Он умер. Мы решили, что должность тюремного аптекаря как раз для вас. Кроме того, в свободное от выдачи лекарств время вы будете помогать нашему доктору.
— Да, сэр.
— А сейчас отправляйтесь в пошивочную мастерскую и подберите себе костюм поприличнее. Вы будете жить в банкирском корпусе.
— Да, сэр.
Черт возьми, если бы ему так везло на воле! Почему все случается с опозданием?
Тюремный аптекарь — это уже аристократ. Это — хорошая постель, приличная пища и относительная свобода. Это — занятие, которое будет заполнять то ничто, которое — он это чувствовал — в конце концов свело бы его с ума.
Прежде всего Билл направился в пошивочную.
Портные быстро подыскали ему цивильный костюм блекло-коричневого цвета. Костюм выглядел неважно. Брюки оказались широкими в поясе, рукава пиджака, неправильно вшитые, резали под мышками, но лучшего ничего не нашлось. Билл обрадовался и этому. Он с наслаждением одернул на себе пиджак и пошел знакомиться с новым начальством.
Портные объяснили, что больница находится на втором этаже. Билл поднялся по лестнице, увидел табличку «врач» и, не постучав, дернул дверь. В кожаном кресле посреди комнаты сидел черноволосый человек с печальным опухшим лицом. Он курил. Услышав стук двери, он круто повернулся. «Я ворвался, как последний невежа», — вдруг сообразил Билл и, поклонившись, сказал:
— Извините.
Врач вынул изо рта сигару и выкрикнул:
— Что такое?
— Ничего. Я назначен новым аптекарем.
— Кто — вы? — голос врача срывался, пальцы, сжимающие сигару, дрожали.
— Меня зовут Билл Портер. Номер тридцать тысяч шестьсот шестьдесят четыре. Я назначен аптекарем.
— Вы… что?
— Назначен новым аптекарем.
Врач встал и ошалело посмотрел на Билла, Глаза его были мутными, отсутствующими, как у пьяного.
— Аптекарь? — спросил он. — Вы — аптекарь? Вам приходилось видеть переломы? Вы чинили когда-нибудь людей?
— Что? — спросил Билл.
— Крови боитесь?
— Я делал перевязки.
— Ручьи крови. Руки до локтя красные. И мясо. Теплое, парное мясо. Вам приходилось?
Перед Биллом маячило лицо с тонкими, сухими губами.
— Что? — переспросил он, отступая на шаг.
— Да, да, я говорю откровенно. Кровь. Мясо. Кости. Требуха. Остатки людей. Понимаете?
Лицо врача придвинулось ближе. Билл уже не видел его. Только зрачки, черные провалы во весь глаз.
— Я видел кровь. Мне приходилось.
— Да? — спросил врач. — И вы перевязывали спокойно? У вас руки не дрожали?
— Я умею, доктор.
— Вас зовут Биллом, вы сказали?
— Да, сэр.