Тот самый сантехник. Трилогия
Шрифт:
Три одноразовых бритвы рядом полегло, прежде чем на Глобального снова посмотрел не какой-то старик, а Василий Степанович. В чистой одежде, с лицом человека, а не слюнявого животного.
Боря даже его перед зеркалом поставил и сорвал с того зеркала покрывало.
Немного толстоватый, скорее даже одутловатый, подтягивающий левую руку, баюкая её в правой, он всё же был тем самым Степанычем, который учил Борю уму-разуму по жизни. И теперь этот мудрый старик замолчал, глядя на себя в отражение. А затем… повернулся.
— Борь… спасибо.
Глобальный кивнул и пошёл на кухню готовить
Когда Боря перед ним сковороду с горячей едой поставил, да крышку открыл, Степаныч желток поддел вилкой, понюхал. И принялся уплетать за обе щёки. Со здоровым аппетитом. Так, как будто неделями ничего не ел.
«А может и не ел, только пил», — подсказал внутренний голос.
Боря и сам угостился, но больше на преподавателя смотрел. Тот похорошел, посвежел. И рубашка модная. Уже не страшный старик за столом, костерящий всех и вся. А мужчина в самом расцвете сил, как сказал бы Карлсон Малышу.
И пока Борис пытался понять кто теперь из них Малыш, а кто мужик с пропеллером, Степаныч вилку отложил. И выдохнув долго, произнёс:
— Жена…
Боря так и застыл с полным ртом. Только что на лице человека была жизнь, и вновь исчезла. Ветром краски сдуло. Он словно вспомнил всё, что произошло. И это его не радовало.
Украдкой дожевав, Боря оставил старика наедине с этим моментом и отправился пылесосить, затем бегал по этажам выносить мусор в тапочках хозяина. А когда вернулся, Степаныч по-прежнему сидел на кухне и смотрел на вилку с подцепленным огурчиком. Ту банку Боря в шкафу нашёл и открыл.
— Жена, — повторил он тихо. — Борь… нет её теперь. А я есть. Зачем?
Боря давно переоделся из формы в домашнее. То возясь с пылесосом, то со шваброй, то с посудой, он раз за разом проходил миом старика. Но тот сидел неподвижным, как статуя. И раз за разом повторял одно и то же слово — «жена».
На десятом повторе, Боря не выдержал и сказал:
— Слушай, Степаныч, ну ты же нам постоянно говорил, что не любишь жену. Насмехался над ней ещё всегда. Шутки шутил. Костерил её же. Помнишь?
Уже не Степаныч, а Василий Степанович резко треснул по столу кулаком. И громогласно заявил:
— Я не любил? Да я её больше жизни любил! Все же ради неё, всё в дом. Цветы ей всегда и любимые конфеты. С печеньем шоколадным. Всегда к ней домой спешил как что. Ты что такое говоришь, Борис? Я же свою Аллочку больше всех на свете любил. Она у меня всю жизнь одна-единственная. Золото-человек была.
Боря вытер нос рукавом, присел рядом. Чудно было наблюдать трансформацию сексиста и женоненавистника в романтика и однолюба. Послушав ещё несколько минут о романтических моментах в жизни Степаныча, Глобальный снова вставил слово:
— А шутил то над ней постоянно зачем? Ну, гемера там, называл. Всё такое.
Степаныч зыркнул резко, с ненавистью во взгляде:
— Гемера, говоришь? — и тут же стал повышать голос, как на нерадивого ученика в аудитории. — А что вы, молодёжь, знаете о жизни то? А? Гемера с Древнегреческого — «день». Солнышком она моим была всю жизнь! Гемера, Глобальный, это в греческой мифологии богиня дневного света, олицетворявшая день. Дочь Ночи и Мрака! Ты знаешь, какие у неё сложные родители были? Сколько раз я её добивался, знаешь? Сколько говна на себе вытерпел, пока с Аллочкой квартирку не выбили? Думаешь помогли её родители? Шиш с маслом! А люди высокого полёта были. За дипломата замуж хотели отдать. А она что? За сантехника выскочила! Золоторя-говноря! Представь себе? И всё то говно мне на голову всю жизнь от тёщи капало. А Алла… она… добрая была. И когда отец её умер, всегда сторону матери принимал в спорах. И вот они меня тут надвое, — тут Степаныч от избытка чувство только отмахнулся. — Ой, да былое. Нет уже ни той, ни другой.
Боря повздыхал с сочувствием, стол разобрал, посуду снова помыл, вытер, всё расставил и снова спросил:
— Почему же к себе никогда не звал? Мы так у тебя ни разу и не были.
— Нет уже ни той, ни другой, — повторил снова старик устало. — Как тёща ушла на тот свет, тут моя Аллочка и захворала. Бесплодие у неё было. Загрустила. Впала в депрессию. А я как будто не грустил? Я может тоже детей хотел. Наследников. Чтобы сварочным аппаратом «жопу» написали мне. Борь.
По щекам старика потекли слёзы. Тихие, безмолвные. Он долго молчал, а затем заговорил с трудом:
— А тут рак у неё нашли. Целый год, почитай, мучились на пару. Химиотерапия эта блядская. А не помогли ничего, Борь. Был человек и весь вышел… какие гости?
Боря ощутил, как краска заливает лицо. Стыдно стало. У каждого человека своя правда. Было бы желание, допытался бы. А так судить все мостаки.
— И вот уже полгода как бабылём хожу, — продолжил старик. — Вдовец. Думал упиться в усмерть. Так не же, откачали. Сердобольные соседи, как же.
Степаныч слёзы смахнул. Боря ощутил, что силы кончились. Сел рядом. Не у одного его судьба тяжёлая. Кому хочется под старость лет одному остаться жить?
И так захотелось радостью какой-нибудь со Степанычем поделиться.
— А я машину купил! — воскликнул Глобальный, умолчав обо всех остальных трудностях.
Старика грузить — последнее дело.
— Машину? Это ты молодец. Теперь сам меня в гараж в баню возить будешь, — улыбнулся старик.
Боря помрачнел.
— Что? — уловил этот момент перехода бывший преподаватель с той же лёгкостью, как ранее все тревоги гаражного юнца. — А ну, давай рассказывай.
Теперь уже Боря долго выдохнул… и неожиданно для себя выложил всё. Накопилось.
Старик слушал внимательно. А когда Боря замолчал, ответил:
— Да уж, наломал ты дров, Боря. Молодость торопится всегда. Но то… дело поправимое. Миллион собрать не долго, когда профессия в кармане. Сейчас тебя на участок определим, и будешь отстёгивать копеечку.
Тут старик поднялся и зашаркал по коридору. Послышался шелест дискового телефона. Старинный проводной раритет стоял в прихожей. Боря не обнаружил на нём даже кнопок. Только цифры. И вот теперь левая рука едва придерживала телефон, а правая с трубкой в руке водила пальцем по диску, прокручивая его вместе с набором.