Тотальное превосходство
Шрифт:
Музыка свалилась с потолка. Пригнула меня книзу, сдавила мне шею, наступила на спину. Я не дышал почти, но я восхищался. Я что-то мяукал и мурлыкал, вместо того чтобы орать и визжать, и я наслаждался… Колотились трубы в хрупкие перепонки. Скрипки, вкрадчиво, но настойчиво, улыбаясь, дежурно и холодно забирались в мозг через ноздри. Глаза пульсировали в такт барабанам… Я где-то уже слышал похожую музыку. Когда-то. Вчера. Месяц назад. Дома. В своей комнате. Ночью. Перед тем, как заснуть. Утром — после того, как проснулся. Но не так мощно и не так властно, правда, она звучала тогда. Она появлялась не из радиоприемника или телевизора, не из магнитофона или еще из какого-либо иного источника опосредованного музыкального звука, не от соседей сверху, снизу или за стенками, которые спереди, сзади или с боков. Она возникала внутри меня самого. Рождалась. Складывалась. Исполнялась, в конце концов… Но исполнялась тогда — раньше, не сегодня — всего на одном инструменте, на фортепьяно, например, или на фортепьяно, например, или, например, на самом обыкновенном и банальном что ни на есть фортепьяно…
Но вот сегодня эту музыку преподнес свету целый оркестр. Все музыкальные инструменты мира творили сейчас мою музыку — мне так казалось, во всяком случае. Восторг, наслаждение, изумление, и гордость, и ощущение бессмертия, и осознание собственного всемогущества не оставляли места в эти мгновения во мне для чего-нибудь так называемого человеческого — для сострадания, милосердия, сочувствия, доброты, отзывчивости, сопереживания и еще для чего-то и еще для чего-то такого же уютно-привычного, но такого же мусорно-бесполезного — я находился сейчас в истинном состоянии СЧАСТЬЯ… Я хочу РАБОТАТЬ! Я хочу рисовать эту музыку! На этот раз я сделаю непременно то, чего не делал еще никто и никогда в этом мире!..
Язык справился с оледенением, и моя женщина заговорила — губы поддались (пришло наконец время) требованиям инстинктов и приказаниям воли:
— Так все было быстро и страшно. Он или оно, я не знаю, я не знаю, не охватываемое взглядом все сразу одновременно, ускользающее, прячущееся, убегающее, то раскаленное, то убивающе-холодное, страшно, страшно, неземное, обнял меня, обняло меня, поднял меня, подняло меня… Я видела нос, я видела рот, я видела брови… Я ощущала панику и потрясение… Черты лица плавали, менялись друг с другом местами, путались, перемешивались… Я видела, что он смеялся, и я видела в то же время, как он, оно рыдал, рыдало, он, оно, сука, на х…, б…..его мать, гнида, урод!.. Кто это был? А? Ты скажи, на х…, кто это был? Страх трясет меня до сих пор… Я хочу трахаться! И как можно скорее… Как только ты войдешь в меня, я тотчас же забуду об этом дерьме…
Я почти выпрямил гвозди, забитые в мыски туфель женщины Насти. Я сломал лезвие своего перочинного ножа, когда выпрямлял эти гвозди. Я разрезал остатками лезвия перочинного ножа кофту и юбку на женщине Насте. Я вскинул женщину на плечо, что-то бормочущую, что-то командующую мне, что-то рассказывающую мне, на что-то мне жалующуюся, за что-то ругающую не только меня — понятно, за что, ясно, за что, — и понес ее не тяжело, с удовольствием, напиваясь ее запахами и ее теплом, могучий, единственный, самый лучший, умиротворенный, все понимающий и о многом догадывающийся, и понес ее с наслаждением и упоением прочь из громкого и душного помещения…
Уаууууууууууууу! Как славно!..
— Там город. Там люди. Там скучно… — Я стоял у окна и смотрел на размазанные дождем огни. — Люди натыкаются нарочито друг на друга и ищут друг в друге ответы. Они, маленькие, слабенькие, безропотные, не пробуют найти ответы в самих себе, они хотят найти ответы в ком-то другом… Они мало знают о себе и об этом мире. Они знают настолько мало, что даже не знают того, что они знают так мало. Они требуют помощи, но сами ни за что не желают никому помогать. Они требуют нежности, но сами даже не догадываются, а что же это такое… У них у всех разное представление о хорошем… Только у мастеров одинаковое представление об этом мире. Только у тех, кто упрямо и жертвенно идет к совершенству, одинаковое представление об этом мире. У всех других исключительно разное представление обо всем, что вокруг, в том числе и о том самом пресловутом хорошем… Они желают видеть себя владельцами мира и, более того, даже почти уверены, что таковыми являются, и вместе с тем даже и не представляют себе, что нужно сделать для того, чтобы об этом узнали все остальные, что нужно сделать для того, чтобы их желание и пусть неполная, но уверенность в том, что они являются владельцами мира, царями мира, королями мира, приносили им хоть какую-нибудь реальную пользу…
— Отец заставлял меня много читать. Он угрожал мне, что выгонит меня из дома, если я не буду каждый вечер читать те книги, которые он мне предлагал, и не расскажу ему после того, как их прочитаю, о том, что нового из этих книг я узнала… Он бил меня даже несколько раз, когда я не могла ответить ему сразу и точно на вопрос о том, зачем та или иная книга написана и для чего вообще она на этот свет появилась… Он не любил читать сам… Но он говорил, что я обязана это делать безоговорочно… Он говорил, что я должна быть лучше, чем он… Он говорил, что я должна привыкнуть к мысли о том, что этой жизнью следует наслаждаться, а не уставать от нее и не мучиться ею, как это получается у большинства живущих на этой планете людей… Самые лучшие книги те, в которых автор не придает нашему миру никакого значения. Ничего в этом мире не имеет значения, говорит автор. Мы просто играем. Мы просто выживаем. Мы просто получаем удовольствие от выживания и игры. И все… Быть хозяином мира — это ведь тоже игра. Ведь так? Верно?
— Алан Уотс.
— Что?
— Алан Уотс сочинил незадолго до смерти статью под названием «Игра и Выживание». Ты сейчас повторила те самые слова, которые он там написал…
— Наверное. Я не помню… Наверное, я читала Алана Уотса. И наверное, я только что произнесла придуманные им слова… Но ведь это так и есть в действительности, правда? Лучшие авторы — это те, которые не придают никакого значения ничему существующему и ничему происходящему в этом мире, а стремление стать хозяином этого мира — это ведь на самом деле ничуть не более чем просто Игра, опасная, возбуждающая, воодушевляющая, но Игра, Игра…
— И кто-то играет лучше других.
— Таких мало.
— Но они прекрасны.
— Им завидуют, их ненавидят.
— Но в них нуждаются.
— Они как поводыри для всех остальных, как опекуны, как богатые, влиятельные родственники, дальние, правда, как приемные родители, в конце концов.
— И их все хотят. Особенно мужчин. Меньше женщин…
— Мужчин всегда хотят, даже самых обыкновенных, даже сами мужчины, женщин реже, тем более женщины…
— Женщина, которую не хотят, не женщина.
— Женщина, которую не хотят, это кусок дерьма. Такой женщине вовсе не стоило бы никогда и рождаться. Она только занимает место. Она только отвлекает внимание — и бесполезно… Чем больше вокруг таких женщин, тем меньше тестостерона и эндорфинов у находящихся рядом с ними мужчин. Зачем они, для чего они? Они даже не могут достойно и качественно выполнять функции малоквалифицированных рабочих и служащих… Некрасивая, несексуальная женщина всегда зло. Она несет уныние, отчаяние, жалость, негодование, гнев, ненависть в этот мир… Некрасивая, несексуальная женщина не любит себя и переносит эту нелюбовь на всех окружающих. Это они виноваты, считает она, что она такая некрасивая, необаятельная, грубая, глупая, ленивая и нелюбопытная…. Я не была с детства хорошенькой девочкой. А от секса меня отвратила милая матушка… Я сутулилась, я перекатывалась с боку на бок, когда шагала, как тощий, неуклюжий утенок, склоняла голову в тупом изумлении то и дело к плечу, кажется, к правому, никогда не закрывала рот и вообще выглядела всегда печальной и жалкой… Мне противно было, когда мать лезла ко мне в трусы, я хотела блевать, когда она, сука, обсасывала мои губы. Она мочилась на меня, она заставляла меня ласкать ее искусственным членом, она яростно материлась, когда кончала… До пятнадцати лет я считала, что секс — это страшная, гадкая, мерзкая, вынужденная повинность…
Мне надоело наблюдать за городом, и я повернулся к нему спиной.
Ночь занимала комнату только наполовину. Другую половину комнаты, дальнюю от окна, занимал свет от толстенькой, похожей на переросший гриб масленок напольной лампы. Настина комната. Настина квартира…
Настя сидела на спинке дивана, перекинув ногу на ногу, стянув плечи вперед, взяв себя пальцами крепко за локти, и смотрела мимо моего левого уха в окно, голая, совсем, окончательно, возбуждая меня точно так же — болезненно и неуправляемо, как и тогда, когда я увидел ее в первый раз, один или два часа назад, в ночном клубе, возле женского туалета.