Тотальное превосходство
Шрифт:
Дождь прострелил потолок. Квартира девушки Насти вставлена под самую крышу. Раньше здесь имел свое место чердак, как и в любом другом непримечательном доме, обычном, без затейливости и излишеств… Капли, на излете уже ослабевшие, калечили мою голову — в первую очередь и мое тело — отчего-то менее болезненно, чем все-таки голову. Капли рассекали кожу и прокалывали глаза. Не в состоянии были пробиться сквозь зубы. Зубы мужественно не пускали их в рот. Я мог шевелить языком и издавать отдельные звуки — в необходимом количестве для того, чтобы объяснять свои заключения и свои намерения. Грубый, вредный, назойливый ветер выдувал без усилий окаменевший раствор между кирпичами. Врываясь в квартиру, в спальню, жестоко и студено резал меня. Из огромных разверзнутых ран с энтузиазмом валила черная кровь… Мои раны видел только лишь я один. Девушка Настя даже и не догадывалась, насколько я был ныне истерзан… Уползти, убежать, улететь… Умереть, уснуть и видеть сны… Родиться заново и смотреть на мир противоположно иначе. Измениться, не умирая. Застолбить заметно и громко свой личный участок во вселенском пространстве…
— Не тот Бог помогает и оберегает, который повсюду и который участвует, присутствует, живет в моей жизни без всякого на то моего позволения или разрешения. — Отчетливо и детально Настя видела сейчас перед собой того самого своего живого, реального
— Или, конечно. — Сталь перестала выплавляться внутри меня этой ночью, но не сразу, как только ночь началась, а вот исключительно лишь в эти минуты. Блеск без сопротивления обращается в матовость. Твердость с позором проигрывает мягкости. Я мог бы сейчас растаять — так тают снеговики с приходом весны. Не любил больше себя — навсегда, на какое-то время? — требовал от себя простить весь этот мир и всех людей, его населяющих, неумолимо и строго. Хотелось прижаться щекой к земле, ласково, нежно, почтительно, униженно, раздавленно, и плакать, всхлипывая и пофыркивая, ай-яй-яй, ай-яй-яй… хо-хо-хо, ха-ха-ха, ну и так далее и тому подобное. В говно, короче, я превращался, в нелепое и тупое, — я чувствовал, я видел, я понимал… И вместе с тем, нет, я вовсе не желал теперь от всего происходящего внутри меня пугливо удирать или, наоборот, мужественно, допустим, обороняться. Получал удовольствие от своей — сейчас именно — второсортности. Стану маленьким. Таким маленьким, чтобы больше никто и никогда меня не заметил. Примусь всем угождать, всех терпеть, перед всеми испытывать почтительный трепет. Буду с этой минуты всем помогать, как смогу, конечно, никогда не ругаться и злых мыслей ни в отношении никого не держать… В Славе и Величии теперь не нуждаюсь. Про громкое место в истории напрочь забыл… Не командовал уже какое-то время собой. Плыл по течению ощущений и чувств. Успокоился сейчас. Почти умер. Без сожаления… — Или, конечно, — повторил с удовольствием, слова обцеловывая, облизывая, обсасывая. — Конечно, или. Я не знаю тебя. И я не был знаком раньше с тобой. Если бы я хоть однажды увидел тебя, то вряд ли, уверен, мог бы тебя не запомнить… Я и понятия не имею, откуда я узнал твое имя. Оно просто возникло само по себе у меня в голове. Залетело откуда-то в память. Настя… Подобного раньше со мной не случалось. Это так. Это правда. Только вот нынешней ночью происходят со мной и происходят вокруг меня разные милые вещи… Вижу свой мозг… Вижу дерьмо, корячащееся в кишках пробегающего сейчас мимо твоего дома раздутого героином мальчишки… Вижу обратную сторону солнца. Там холодно. Там чудовищно холодно. Там совершенно невозможно распевать свои любимые песенки. Слова замерзают, еще даже не добравшись до горла… Вижу, как на экране — то есть четко, подробно и ясно, — двадцатилетней давности свадьбу твоих соседей из квартиры напротив — отчего-то именно свадьбу и отчего-то именно соседей напротив… Все гости с плоскими ненужными лицами. Их тела отвратительны и тошнотворны — неровные, неловкие, тяжеловесные… Их жизни вредны. Их дети производят только мочу и какашки. Жених и невеста ничуть, и это понятно, не догадываются о собственной ничтожности и никчемности… Теку вместе с кровью по своим кровеносным протокам… скорость меняется — я то стремителен, то необъяснимо медлителен… Я чувствую, как я нуждаюсь в себе. Я умру, если однажды вдруг мне придется покинуть себя хоть на мгновения… И в то же время я вижу сейчас, например, своего двойника. Ровно в эти минуты он возбужденно и с удовольствием прогуливается по нью-йоркскому Гринвич-Виллиджу… Я не люблю прошлое. Оно всегда мертвое. Радость детства мне кажется всего лишь моей фантазией. Или так — только лишь мечтой о совершенно неизвестном мне моем прошлом. А имел ли я ту радость или не имел я ту радость, ответить доподлинно и правдиво я не могу… Помню, что что-то похожее на мое нынешнее состояние я испытывал, когда мне было какое-то совсем малое количество лет, может быть десять, а может быть пять… Но не исключено, что свое прошлое я сейчас опять сочиняю… Великан пришел ко мне тогда. Сильный и властный. Красивый до унижения. От него провоцирующе пахло. С ним хотелось дружить. Его хотелось любить… Ненависть к нему грызла жестоко мой позвоночник… Я болел. Но после того как он появился, я окончательно выздоровел. Тотчас же… Он был живой. Он был настоящий. Я трогал его… И с удовольствием. И с воодушевлением… Уходя, он несколько раз оглянулся. За все то время, пока мы находились с ним рядом, он не произнес совершенно ни единого слова. Но когда он уходил, он тем не менее несколько раз оглянулся… Какое-то количество дней еще, после того как он ушел от меня, но количество, правда, ничуть не великое, я мог исключительно запросто заглядывать и в далекое, и в близкое прошлое самых различных представителей населения нашей планеты — татар и казахов, амазонских пигмеев, проституток с Садового кольца, продавщиц мороженого и президентов самых что ни на есть развитых стран. Хотя сведения мои почему-то всегда отличались неточностью. В основном-то я видел все неограниченно верно, но вот в деталях, к несчастью, обязательно ошибался… Или, может быть, я просто не хотел следовать обыкновенному диктату правдивости. И мне требовалось право на некоторую самостоятельность… Мир таинствен, хотя и удивительно прост. Жизнь, смерть, бессмысленное
Мои мысли скопились под потолком. Сгрудились. Им было там тесно. Они то и дело отчаянно дрались между собой. Лучшие места доставались только самым умным и самым перспективным. Я попробовал сосчитать свои мысли, но на третьей тысяче безрадостно отказался от невыполнимой затеи. Превращаясь в слова, мысли отправлялись гулять. Они рвались на волю, и я им не пытался препятствовать. Если мне понадобится, говорил я себе, то я с легкостью сумею восстановить их в том же объеме. И в том же качестве. И уверен, что даже в качестве лучшем… Так должно быть. И поэтому именно так и бывает.
— У меня очень мало времени, и я не хочу терять ни минуты. У женщин в отличие от мужчин вообще очень мало времени. Старость к мужчине приходит гораздо позже, чем к женщине. Сексуальная привлекательность, если, конечно, она имелась, собственно, изначально, у многих мужчин не теряется до самой далекой и поздней кончины… Я спешу. Я очень и очень спешу…
…Настя ползала по комнате, собирала одежду, я не помогал ей, я наблюдал за ней, с удовольствием, с сожалением, с пониманием, с зажигающейся уже тоской — скука на меня наступала, я терял возбуждение, не сексуальное конкретно, сексуального хватило бы еще на троих таких же, как я, красивых и сильных, а возбуждения от самого факта явления жизни, что важно, что важно, беспричинная радость внутри меня угасала — отчего? — маленький зад Насти, голый, гладкий, идеальный, оптимальный, смешно качался то и дело перед моими глазами, совсем близко, совсем рядом, кончики грудей колыхались под Настей, как зрелые апельсины на теплом южном ветру, как яблоки на дереве, которое самозабвенно трясет невоспитанный мальчишка, как воздушные шарики, ускользнувшие из неловких рук под тень потолка (точно как мысли мои в настоящее время — они по-прежнему болтаются под потолком, я вижу, я слышу, я знаю…), мне хочется целовать ее детские пяточки, мне хочется лизать ее тоненькие коленки, мне хочется с нарочитой злостью и грубостью выматериться ей в самое ухо, мне хочется больно ухватить ее за волосы и снова впиться в ее славное тело, воткнуться в него, ворваться в него и в который раз уже вылить в него, теряя контроль и забывая о мире, все накопившееся у меня за последние десять — двадцать минут желание, хочется, хочется, хочется, — но только одного желания, наверное, мало уже, теперь мне, я понимаю, нужно что-то еще, восхищение, наверное, почтение, любопытство, заинтересованность, удивление, зависть, однако же у меня имеется на данную минуту всего-то одно лишь желание; я лежу на холодном полу и наблюдаю пристрастно за Настей, вот надела она свои трусики, вот, я вижу, втиснулась в платье, вот ножки ее втянулись в узкие туфли, вот присела она на диван…
Взгляд ее отскакивает от оконного стекла и бесшумно скачет по комнате, бьется о стены, рикошетит от пола. На съеженном лице вдруг расплескались морщины:
— Быть спокойным — значит быть мертвецом. Нервные клетки, как мы знаем теперь, восстанавливаются. Чем больше опасностей, тем дольше живешь. Чем меньше условностей, тем крепче здоровье. Я требую от жизни силы и опьянения. Мне наплевать на нравственность и справедливость. Нетерпение и неудовлетворенность — вот что понуждает этот мир к развитию и прогрессу. Больные, гипертрофированные амбиции — вот что является залогом реального счастья, реального, а не выдуманного, не мифического… Мне надо было бы, конечно, родиться мужчиной… Но я ни в коем случае не хочу менять пол, нет, нет, нет… Я женщина стопроцентная, без примесей и без фальши. Просто мне жаль, что я не имею в своем распоряжении тех самых сил, что даны были Богом мужчинам… Случается, что пламя, колотящееся у меня внутри, опаляет мне горло и губы. Я замечаю иногда, как языки огня выпархивают у меня изо рта… Но никто вокруг не видит моего огня. Мое пламя мало кого обжигает. Не пламя секса, с этим делом, как мы знаем с тобой, у меня все в порядке, а пламя жизни, то есть пламя, рождающее цели, устремления, планы, обиды, ненависть, восхищение, радость, изумление, неудержимую тягу к опасностям и переменам, наслаждение от контроля, наслаждение от сотворения нового… Я спешу, я очень и очень спешу… Я ищу, я тяжко и кроваво ищу. Инстинкт смерти и инстинкт убийства — вот что должно двигать каждым из нас… Должно… Но у меня эти инстинкты еще развиты скверно… Я — женщина… Эти инстинкты, между прочим, отлично правят тобой. Я вижу. Я чувствую… Ты обязан сознаться…
— Я сознаюсь. Конечно. Я сознаюсь, что я раньше никогда не думал об этом. Правда. Не думал. Инстинкт смерти и инстинкт убийства… Да, верно… Да, определенно… Я, разумеется, слышу эти инстинкты в себе. Постоянно… Но их звучание подавлено. И приглушено. Я всегда смеялся над ними. Я не думал о них, но я смеялся над ними. Вскользь. Мимоходом. Не концентрируясь. Не сосредоточиваясь… Хотя однажды что-то случилось и… — Я почесал затылком паркет под собой. Я приложил одно ухо к паркету. Потом приложил к нему ухо другое. Паркет какое-то время, видимо, скучал в одиночестве и теперь, понятное дело, требовал ласки. После того как я почесал его и погладил его ушами, он потеплел. — Не уверен… Не знаю… Мне кажется, ты ошибаешься… Я полон страха. Я полон иллюзий. Я наивен и прямодушен. К цели я иду напролом. Планов своих не скрываю. Я хочу много чего придумать и много чего создать и хочу, чтобы миру это понравилось… Если миру то, что я создал, несмотря ни на что, не понравится, я все равно заставлю его это принять, а потом, возможно, заставлю его это и полюбить… Заставлю… Заставлю… Инстинкт смерти и инстинкт убийства… Не знаю… Не убежден… Может быть…
— Ты умный. Но зачем-то притворяешься глупым… Конечно же, ты думал о том, какие инстинкты управляют твоим поведением и даже твоими мыслями и, разумеется, твоими мечтами и планами. Конечно же, ты думал… Ты думал… Милый мой, хороший, ласковый, добрый, отзывчивый, чистый, хоть и немного порочный, и мягкий, улыбчивый, чувственный, чувствительный, милосердный, тихий, доброжелательный… Ты, мать твою, сука отдолбанная, сам только что признался, что ты все прекрасно знаешь и понимаешь, мать твою!
— Что знаю?! Что понимаю?! Не знаю… Не понимаю…
— …«Если миру то, что я создал, несмотря ни на что, не понравится, я все равно заставлю его это принять, мир, а потом, возможно, заставлю его это и полюбить»… Ведь так ты сказал, так? Я не соврала? Я не перепутала последовательность твоих слов? Я не ошиблась в тоне, в акцентах и в ударениях?.. Так вот, эти слова, мать твою, мог произнести только тот, у кого инстинкт убийцы развит приоритетно!.. То есть ты родился, мать твою, уже решительным, безжалостным и… усмешливым. Только ты об этом пока еще не догадываешься. Хотя и знаешь про себя на нынешний день уже многое…
Я катался, голый, весь, как есть, по теплому теперь уже полу, паркету, — мои почесывания и мои ласки убедили пол, паркет, в моей нежности и симпатии — и нелюбезно и невоспитанно хохотал, громко, шершаво и издевательски — я над кем-то, судя по всему, судя, во всяком случае, по смеху, издевался, может быть и над девушкой Настей… но скорее всего, конечно же, над собой. Стенки комнаты больно и обидно били меня по ногам, по плечам, по рукам, а ножки стульев, стола, кресел, дивана сурово и враждебно пинали меня по голове — так беспокойные ноги футболиста пинают в сердцах назойливый мячик…