Тотальное превосходство
Шрифт:
Ушел из ночи в утро. Там, там и там светлеет, а вон там, там и там все еще темно. Я перешагнул границу уходящего и наступающего. Она как раз обосновалась возле служебного входа в здание цирка… Издевался над дверью, как мог, как умел. Избивал ее и руками, и ногами, и плечами, и ягодицами, царапал найденными рядом и далеко булыжниками и кирпичами, давил звонок — двумя руками и носом поочередно, матерился, заходился от возмущения и негодования… Предполагая, что меня видят в скрытую видеокамеру и слышат через скрытый радиомикрофон, несколько раз грубо, и с ожесточением, и с угрозой, разумеется, выкрикнул среди прочих слова «милиция», «мои бойцы только что приезжали», «уголовный розыск», «старший оперуполномоченный», «всех закрою!» и «отдам пидорам на ночь!».
…Попал стволом охраннику в щеку. Хотел в глаз — привычно и опробованно. Но неважно. Охранник все равно испугался и мне без всякого сопротивления и с готовностью подчинился — низенький, широкий, пухлоногий, мордатый, красный, как после неудачной попытки расправиться с запором, с убитыми, и давно уже, при рождении, судя по всему, или несколько позже глазками, припрятанными за толстыми веками, с носом-пузырем, клоунским — цирк как-никак, смешно…
…Матери его они оба не нравились — и ни он сам, и ни его отец, то есть ее муж. Какие же вы, господи, страшненькие-то у меня, говорила она им иногда или со злостью, или с сожалением, кривясь обычно брезгливо и пренебрежительно. Ушла от них. Нашла себе жену — длинную, мелкоголовую тетку, баскетболистку из команды второй лиги. Полюбила ее как Джульетта Ромео… Плакала от восторга, когда брила ее по утрам. Скребла острой бритвой по любимым щекам и плакала. Скребла и плакала…
Отец, инженер-кораблестроитель, подрабатывал извозом. Десятилетние «Жигули» дышали скверно, но все еще двигались. Возил с собой сына всякий раз. Оставлять трехлетнего мальчика было не с кем. Ни бабушек, ни дедушек в наличии не имелось. Яслям не доверял… Кто-то однажды предложил ему, отцу, поработать с проститутками… Проститутки видели, что мальчик еще маленький, и поэтому совсем его не стеснялись. Переодевались, мастурбировали, трахались, делали клиентам минет… Отец сначала переживал за мальчика, а потом переживать перестал. Не выкидывать же, в конце концов, парня из машины на улицу. Летом еще куда ни шло. А зимой?.. Прошел год. Потом второй. Дело прибыльное. И отец пока бросать его не собирался.
…Рано понял, что к чему. Много скорее, чем все другие. К шести годам уже мастурбировал. Безрезультатно, правда. Девчонки смеялись и помогали. Возбуждался до тошноты, когда наблюдал за совокуплением, или за минетом, или за мастурбацией, или за простым и самым тривиальным раздеванием. К семи годам уже тискал девочек безудержно, страдал и ревел после отказов в самом главном и самом желанном. Все знал уже, все умел, только на практике не применял…
До четырех, до пяти даже лет считался ребенком резвым, быстрым, агрессивным. Дрался с отцом. Дрался со сверстниками. Годам к шести агрессивность свою потерял. Сделался примерным и послушным, тихим. Вел себя, в том числе и в школе, достойно, воспитанно и корректно. Отец радовался и благодарил Бога.
Под отца нашли статью и посадили. Не смогли привязать к нему сводничество, вменили ему хулиганство. Некие плохие девчонки (под давлением злобных оперов, разумеется) написали заявления о том, что он их избивал, оскорблял, что издевался над ними, что измывался над ними, ну и так далее и тому подобное — обычный набор…
Мальчика тоже посадили. Только в детский дом — не в тюрьму. Жил дурно. Но шевелился и даже карабкался. Годам к одиннадцати все мальчишки, жившие вокруг, заволновались, занервничали, не все сразу, конечно, кто-то раньше, кто-то позже, но очевидно заметно. Рыскали в поисках порнографических открыток, дрочили в сортирах и под одеялами, заглядывали училкам под юбки… Только нашему мальчику было на женщин, на девочек искренне наплевать. Ему было, собственно, вообще на все наплевать. Он ничем не интересовался. Читал только то, что требовалось по программе, да и то не все. Не смотрел телевизор. Ни с кем не спорил, ни с кем не ругался, ни с кем не дрался, никому не завидовал, никого не хотел победить… Учителя обожали его. Администрация детского дома ставила его всем и повсюду в пример…
От нечего делать, устав все-таки от монотонности проживания, доживания, так, наверное, начал заниматься спортом, легкой атлетикой — бегал, прыгал, достиг даже каких-то результатов, не радовался, принимал это как неизбежное…
Спорт сыграл свою роль. Мальчика призвали в десантные войска. Через несколько месяцев, разобравшись, что к чему, перевели его в интендантскую службу… Мальчик не желал никого побеждать. Мальчик был тихим и вялым.
Иногда по ночам ему снились отцовские девчонки-проститутки. Они водили с ним хороводы и дарили ему мороженое и конфеты… Задирали юбки кокетливо и показывали ему самое сокровенное. Но даже во сне не возбуждался. Перетерпел. Перегорел. Убегал теперь от избытка увиденного. Защищался от собственной памяти, и от чувств, и от боли, которые она у него вызвала — всегда. Не игрок уже. Потерял основные человеческие движители — амбиции, жестокость, одержимость, упоение победами. В обыкновенного превратился. В «приличного» и «положительного».
Помог как-то одному сержанту получить новое обмундирование. Просто так помог. Тот попросил, и наш мальчик помог. И сержант в знак благодарности начал мальчика опекать… Сержант был крикливый, злой, грубый, всегда ничем не довольный, вспыльчивый, не терпящий возражений, задиристый, драчливый, но унылый и сонный мальчик — классическая его противоположность — ему отчего-то понравился. Феромоны… Рассвирепел от радости, сержант, когда через несколько лет после демобилизации встретил вдруг на улице своего старого армейского друга, пинал его задорно коленями по животу, рвал рубаху на груди, матерился, лупил прохожих в две руки, злобно и с удовольствием… Узнав, что мальчик до сих пор без постоянной работы, уже два года как или три, сказал, что берет его в свое подчинение и принимает его с сегодняшнего дня на должность охранника в службу режима нового цирка…
Расстреляяяяю, на х…! — орал, блажил, покрошу, мать вашу, всех к хренам собачьим! Буйствовал, головой болтал, щеки о зубы шлепались звучно… Мордой вниз, мордой в пол, на х…! Убью, бля! Убьююююююю, суки! Волок мальчика, уже не мальчика, хотя все еще тем не менее по-прежнему мальчика, за собой, левой рукой задавив ему шею, прижав его голову к своим ребрам, по вестибюлю, по коридору, освещенным бледным ленивым светом, туда, где горел ярко, желто, возбужденно дверной проем… Их всего только двое, признался мне еще возле входной двери напуганный мальчик, второй в комнате охраны, именно там, где желтый проем двери…
Второй охранник, сержант, понятное дело, громоздкий, с раздутыми запредельно — анаболики? — руками, со сплющенным лицом, лысой, продолговатой от уха к уху головой, с чудовищными ступнями, обутыми в такие же чудовищные ботинки, как у клоуна Карандаша или у клоуна Олега Попова, когда-то, смешно, цирк… вышел уже из комнаты — еще, верно, тогда, когда я бился, куражась затейливо, во входную дверь — и стоял теперь в бледном коридоре, полуприсев в вопросительном ожидании и накинув руку на кобуру.
Расстреляяяяяю, на х…! — орал, блажил, покрошу, мать вашу, всех к хренам собачьим! Мордой вниз, мордой в пол, на х…! Убью, бля! Убью, суки!
Сержант — из расплющенного лица брызгала ненависть, перемешанная со страхом, — встал на одно колено, увесисто вдавив его в пол, руки поднял к голове, сцепив пальцы за затылком, облизывал без остановки сухие губы, свистел дыханием, как старик, как смертельно больной в последние мгновения, склонился книзу, опустив на пол после уже и второе колено, замер, застыл, давая таким образом понять, что он выполнил на этот раз однозначно и без исключения все, что нынче от него так грубо и настойчиво требовалось.