Тотальное превосходство
Шрифт:
Армия наказала пинками, подзатыльниками, отбитыми яйцами и расколотыми зубами. Жег энергию на тренировках. Наслаждался, когда смотрел, как бьются друг с другом его корешки, солдатики из разведбатальона его десантной дивизии, как вопят, как пердят, как матерятся, но не сдаются, теряют сознание, блюют… Тише со временем стал, легче, веселее… Фельдшерицу местную, страшненькую, но удивительно сексапильную, такое случается, драл во все дырки бешено — выстреливаемая им сперма долетала до ее горла… Женщинам теперь был рад, любовался ими, всякими, с хорошенькими откровенно кокетничал… Легче стал, тише, понятливей, справедливей, участливей, отзывчивей… Получал удовольствие от того, что пытался делать другим
К радиатору отопления проводами от настольной лампы и электрического чайника их привязал, и того и другого. Был мил с ними и доброжелателен. Они мне не нравились, но они имели право на достойную жизнь. Я это понимал, хотя и не чувствовал. Мне их не жалко. Если бы они сейчас умерли бы вдруг, я бы совсем не расстроился. Но они тем не менее имели полное право на большую и достойную жизнь. И я, между прочим, это их священное право обязан, сколько живу, всеми имеющимися у меня силами и всеми доступными мне средствами исправно и безропотно защищать. Остановился, оглянулся, посмотрел внимательно в свои глаза. Почему обязан? Думал недолго, но интенсивно. Ответа не нашел, но с необходимостью примирился. Мы пришли в этот мир, чтобы облегчить жизнь другим… Так, наверное… А кто это такие мы?
Нет, не стал рот им забивать тряпками или заклеивать скотчем, оставил их губы и языки на свободе. Знал зачем.
Они, оба парня, томились сейчас неизвестностью, и неудобством, и униженностью, и зависимостью. По лицам и по телам их все это видел. Слов не требуется. Не понимали, что делать с руками и ногами и с вопрошающими и страхом поцарапанными глазами…
— Расскажи приятелю о тех чертях, какие жуют тебя изнутри, — обратился к тому, который с носом-пузырем, как у клоуна. — И тебе, и ему полезно будет. Я уверен… Ты же ведь ему об этом еще не рассказывал. Боялся… Правда?.. Об отце, о матери, о проститутках. Сколько лет-то на твоих глазах большие злые и грязные дядьки и тетьки трахали твоих старших подружек? Пять, шесть? А тебе сколько было тогда самому? Три, четыре, семь, восемь?.. Расскажи…
А ты расскажи, — повернулся к тому, который в чудовищных туфлях на чудовищных ногах, — а ты расскажи о том, как ты жил с бабушкой. Как она тебя любила, как она тебя оберегала. О тех книжках расскажи, которые читал, о тех фильмах, которые смотрел, о тех сказках, которыми грезил, о тех снах, которые тебе снились… И не забудь о подробностях…
Не знал где, что, но пошел, чувствуя долженствование и осознавая правильность грядущего действия. От недовольства, от злости, от безжалостности, от свирепости до радости и веселья даже нет и полшага, все в одном, все вместе. Действие, события забирают у меня возможность всякий раз, а это и есть совершенство (так мне кажется), возможность страдать от уверенности в собственной бренности, завершенности, смертности, нет разницы, восемьдесят лет или восемь человек живет, разница в делах и глубине духа — так мне кажется…
Налево, направо, как подскажет инстинкт, шагнул направо — качнуло точно туда. Коридоры в цирке полутемные, не все, остальные просто черные, где-то можно дотронуться до выключателя, но не следует, это отразится на моей незаметности, в руке фонарь, я украл его из собственного автомобиля, дыхание бьется о ноздри, о щеки, предощущение тайны возбуждает. Повороты, лесенки, закуточки, шевелится пол, щелкает по ступне, не больно; определяю меру ответственности за то, что делаю, вот именно теперь, вот именно сейчас, но понимаю одновременно и ясно, что пределов ответственности нет, она безгранична, я отвечаю за весь мир, незнакомое ощущение, сильное настолько, что кажется, будто летаешь, эндорфины вскипают безудержной эйфорией, я счастлив как никогда, я иду
Бойцы не признались, где Кудасов, но он в цирке, они подтвердили, ночует он в комнате, которая рядом с их комнатой, но сейчас его там нет, он в других местах. Есть вероятность, что на арене, сидит посередине, думает, просто спит, или в комнатах у иллюзионистов, роется в реквизите, не ворует ничего, просто возится с реквизитом, ему это нравится, или у зверей, там, где их пристанище, кормит их неурочно, ластится, бьет.
Ни шороха, ни движения, присматриваюсь к себе, но не в первый раз, пристально и озабоченно, требовательно, пристрастно. Вижу наконец направление, пускаю себя куда надо. На один этаж спустился, на два этажа поднялся. Кто-то поцеловал меня на ходу, я сел на пол от неожиданности, вздрагивая, покатился фонарь, ветер это, ветер, я не сомневаюсь, что это ветер, кто-то шепчет в самое ухо: «Воткни в меня побольней, грязный ублюдок, я хочу, чтобы прыснуло изо рта и ушей!» Я радуюсь такому предложению, но не догадываюсь даже, от кого оно исходит, от мужчины, или от женщины, или от какого-нибудь животного…
От животного…
Я не слышу, и это понятно, слов, но я знаю, что животное хочет. Оно хочет, чтобы в него воткнули, и побольней. Кто-то помог мне обрести эти странные способности. Старик?.. Не нужны они мне. Я обязан стать самым лучшим и великим живописцем. Зачем мне чтение мыслей и видение чужих образов? Желание зверя услышал впервые… Жизнь его не прошла через меня. Правда, если только совсем немного… Увидел голого потного мужчину, будто покрытого жиром, с палкой в одной руке и с хлыстом в другой руке, в глазах ненависть и похоть, по зубам текут слюна и кровь. Потный бьет его… Кого? Львенка, не тигренка, еще маленького, самочку, девочку, не рысь, не пантеру, уже сильного, но еще беспомощного, голодного, голодного, голодного…
Львица-дитя жмурится, ежится, морщит кожу на загривке, ждет, валится на спину, знакомая уже с болью, с унижением, с обмороками от недоедания, от отсутствия воды… Что им всем надо от нее? Надо, чтобы она скакала с тумбы на тумбу, чтобы прыгала через обруч? Так скучно… Она может же ведь значительно больше… Острие палки прокалывает ей кожу на шее, а хлыст ложится точно вдоль ребер, дымящиеся полосы оставляет. Член голого мужчины дергается в приступе единственного удовольствия… Мужчина — это хозяин, дрессировщик, как я понимаю. Не Кудасов. Кудасов здесь ни при чем.
При чем…
Кудасов воткнул в нее больно. Она вертелась перед ним, кусая лапы, выдыхая жар, ожидая, когда прыснет изо рта и из ушей. Кудасов старался, голый, но не такой грозный на вид, как ее хозяин, бледный, но потный, без вспухлых мышц, без ненависти в глазах, хотя и с похотью, стонал, рычал вместе с ней в один голос, оттягивал краешки губ к вискам… Она сегодня уже почти выросла, но не сделалась еще такой крупной и сильной, как взрослая львица. Кряхтела, сопела, взвизгивала, как человек, как занимающаяся любовью, и обожающая это занятие, женщина (что редкость, а жаль).
Когда открыл дверь, неприметную, как почувствовал, проходя-крадясь мимо, свет и запах потревожили лицо — глаза, нос, рот. Бесшумные петли, меня не увидели, ни он и ни она, в клетках замерли, оцепенели звери, какие спали, какие дремали, а какие в недоумении и злости разглядывали шевелящихся-копошащихся львицу и Кудасова.
Кудасов закрылся… Он сейчас весь целиком готов был только к удовольствию. Сконцентрировался на достижении оргазма настойчиво и самозабвенно, умело, явно имея немалый опыт, совершенствуясь, верно, на регулярных тренировках…