Тотальное превосходство
Шрифт:
Остановил себя там, где еще нет света, граница ясная, черное, белое, без теней, без полутонов, такой источник, высокие технологии, американское качество, а может быть и европейское, а может быть еще и советское, но качество, свет не рассеивается, идет плотный, насыщенный, дорической колонной, непривычно упитанным столбом; он, свет, будто от Бога исходит, можно задохнуться от восторга, оказавшись под ним, в нем, внутри него, я убежден, я бы задохнулся, но не насмерть, конечно, не позволил бы себе вот так просто; Кудасов не задыхается, но ему приятно, он чувствует себя там могущественным и на все способным; руки совсем истончились, я видел движение крови по их венам и артериям, кровь разного цвета, как и описывается в учебниках, темнее, светлее; изнутри колонны света не видно, мне казалось, того, кто стоит за ее границей, так оно и было, наверное, на самом деле, но Кудасов всякий раз поворачивал голову именно в ту сторону, где оказывался я, и сейчас вот он тоже смотрел точно на меня, несмотря на то что я и оставался по-прежнему в темноте, пусть, возможно, и непоправимо близко, хотя взгляд его, а я только недавно это заметил, минуту, меньше, нисколько на самом деле не сосредоточенный, не сконцентрированный, рассеянный, мутный, как у слепого.
— Не стоит бегать за призраками. Надо обыкновенно посмотреть в себя. Ты единственно реальный в этом мире. А значит, только ты и решаешь. Ненавижу тех, кто не знает, как реализоваться. Но не просто реализоваться, а правильно, то есть так, как следует по предназначению. Грезящие о другой жизни и ничего не предпринимающие для того, чтобы свою нынешнюю жизнь изменить, — сор. — Уголки губ Кудасова не падали, как приколотые булавками, невидимыми, поддерживали улыбку, но он злился, но он нервничал. — Они несчастны и бесполезны. Они вредны. Они бедны. Им ничего не интересно. Они ни во что не верят. Они не имеют стимулов. И не ищут их. Сонно принимают происходящее. Сомневаются. Рыдают, когда не так уж и плохо. Сомневаются. Умирают, когда есть еще миллионы возможностей… Но спички, вместе с тем, всегда лежат в их карманах. Требуется только догадаться об их существовании. Это трудно. Но тем не менее исполнимо… И ты это доказал. Ты догадался об их существовании. И даже попытался несколько раз осветить себе ими дорогу. Спички зажигались, но быстро затем затухали… Дело в том, что ты так все еще до конца и не поверил, что они у тебя есть и были всегда. Ты не веришь, и они гаснут. Ты не веришь, и они гаснут. Ты не веришь… Если бы верил, то никогда бы не остановился в том месте, где стоишь, например, сейчас. Это иррационально, это метафизично, называй как угодно, но это действительно так — если бы ты верил, ты бы никогда не наступил на то место на арене, на котором оказался сейчас…
Топнул ногой по опилкам как в сердцах, облачко пыли скакнуло вверх вбок, опилки обсыпались с неприметной мелкой кочки под ногой Кудасова, и вместо кочки появилась черная прямоугольная коробочка, пластмассовая или металлическая, я не видел, не различал, хотя и подался вперед, и щурился, и хмурился, любопытный и любознательный, и сопел носом прерывисто и отрывисто и иногда ртом, не понял значения последних слов Кудасова, не там стоишь, не туда идешь, веришь — не веришь, придурок он и есть придурок… Но не он придурок, как выяснилось, а я придурок, случилось…
Но это я уже сообразил только тогда, когда на бешеной скорости мчался вниз головой и кверху ногами под купол цирка — слюна сыпалась на арену, пистолет ее опередил…
На арене Кудасов спрятал петлю, завязанную на конце тонкого тросика лонжи, запорошил ее опилками, скрывая, утаивая, маскируя, ждал, когда я наступлю, когда моя нога или сразу две попадет, попадут в зону охвата, действия петли; вот что Кудасов, теперь ясно, имел в виду, когда заявлял о том, что, если бы я верил, я бы именно вот на этом самом месте сейчас не стоял, на котором еще мгновения тому назад все-таки стоял, и он прав, не стоял бы точно, если бы был Мастером (и неважно, в каком ремесле, в каком-нибудь), то есть если верил бы, то есть если не сомневался бы…
Под своей ногой Кудасов хоронил пульт управления, поднять-опустить, майна-вира — но до этого я потом только уже додумался, когда болтался, качался, подвешенный за две ноги, недалеко от сферического потолка, рядом с трапециями, колыхался рядом с какими-то веревочками, какими-то проволочками, какими-то тросиками, какими-то струнами; дуло с потолка, с купола в потную промежность; языком вылизывал холодный сквозняк, как пил… Сердце билось так, что каждый удар его — а удары наносились по грудной клетке часто, чаще только перед смертью — сотрясал меня и подбрасывал меня.
Так страшно!
Но я уже что-то сделал — то, чего еще не было в этом мире. Успел. Могу быть, собственно, теперь спокоен. Жаль, конечно, что рано. Но никто не в состоянии определить на самом деле, что такое рано, а что такое поздно. Я смирился. Но я вместе с тем также и должен бороться. Бесстрастно. Без эмоций. Просто совершая необходимые действия. Только и всего. Не так уж, признаться, и сложно. Сложно, как никогда и ни у кого…
Я боюсь, несмотря ни на что.
И я одновременно люблю свой страх…
Я люблю его, потому что владею им. Он моя собственность…
Я засмеялся.
Мой страх — моя собственность! Я его Хозяин! Я, мать вашу, и никто другой, мать вашу!..
Мне сверху видно все, ты так и знай. Кудасов знал. Поэтому представление продолжал. Он неглупый и много говорит правильного и необходимого, может быть, даже единственно верного, но, слушая его, сопротивляешься ему, не желаешь принять его, не желаешь довериться ему… Что-то не так в нем, а значит, соответственно и в его словах, его слова больные… Кудасов разнял руки, они, крутясь, как листочки осенью, попадали вниз, все вместе, или какая-то раньше, а какая-то позже, Кудасов кричал, притоптывая на месте, разворачивал влево, вправо с силой плечи, бил непослушными, высохшими, шуршащими руками себя по груди, по спине.
— Больно! — Выгонял голос из горла, неподатливый, упирающийся, незнакомый. — Ты себе не представляешь, как больно! Но зато я чувствую себя! Чувствовал, когда из них уходила кровь, и теперь чувствую, когда она проникает обратно… Я страдаю, и я наслаждаюсь… Когда руки заполнятся наконец, я себя опять потеряю. Я исчезну. Меня не будет. Я перестану ощущать себя. Начнется другая жизнь. Без меня… Я понимаю, все это фантазии, да, да, наверное, и я в реальности существую, здесь и сейчас, и не вчера и не в будущем, это так, это так, я уверен, конечно, но… но а вдруг, мать вашу, меня действительно нет?!
Бил руками по бокам, как птица, которая истязает себя ударами крыльев, когда не может взлететь, тряс головой, наклонившись вперед, будто что-то клевал в воздухе, птица, птица, суетился, прыгал меленько, топтался, туда-сюда поворачиваясь, за круг света заступал, возвращался обратно, охал, ахал, кряхтел, искал, искал, не находил, искал, искал… Нашел!
Конец другой лонжи.
Тоже в опилках.
Там, в темноте. За светом. За дыханием. За сердцем. За правильным и строгим обменом веществ. За теплом. За уютом. За чем-то таким, что, возможно, похоже на радость.
Заежился, застонал, когда обмакнулся в темноту. Окрасился тотчас же. Жмурился. Хныкал. Плевался. Не надеялся. Не верил. Только искал. Но теперь уже не конец другой лонжи, а, как я понимаю, догадываюсь, вижу, средство для поддержания жизни… Дышал часто и крупно, много, килограммами, литрами, десятками, сотнями — впихивал в себя воздух руками… Так хочется жить! Так хочется. Господи! И вечно, вечно, вечно!!! Чтобы не страдать от времени. Не слышать его звона, гула, свиста — оглушающих, подавляющих, разрушающих. Не чувствовать боли, которую оно беспрестанно, жестоко, издевательски, сознательно, умело и с удовольствием вколачивает в каждую частичку твоего слабого, ненадежного тела… Чтобы не жалеть и не печалиться. Не надеяться и не бояться. И любить, любить, любить! И никогда, и ни к кому, и ни к чему не испытывать ненависти. Чтобы собирать наслаждение — от всего-всего и от самосовершенствования более, чем от чего-либо еще. И отдавать, отдавать, отдавать! Дарить… Чтобы создавать. И много. Бесчисленно. Разного и полезного. Нового. Того, без чего можно, конечно же, пока обойтись, но лучше тем не менее все-таки в будущем не обходиться… Но где же такое средство?! Нет, нет его! И не может, наверное, быть! Сейчас. Сегодня. Вот нынче. Возможно, когда-нибудь потом… Но он не доживет… Нет страха. Сожаление. Пытка бессилием. Грустью. Тоской. Отчаянием. Реальностью. Правдой…