Товарищ Богдан (сборник)
Шрифт:
«Интересуется, что я в телеграмме написал, — усмехнулся Бабушкин. — Пусть почитает. Для него и написано. Авось до завтра успокоится…»
Свернув за угол, он крикнул извозчика и умчался на вокзал.
Той же ночью дом на Третьей Чечелевке был окружен цепью городовых. Высокий, щеголеватый пристав в сопровождении двух полицейских подошел к двери и постучал. Никто не ответил. Пристав постучал вторично. Снова тишина. Полицейские хотели уже выломать дверь, когда из соседней квартиры высунулась заспанная хозяйка дома.
—
— Слесарь-то? — переспросила хозяйка. — А кто его ведает, батюшка! Дома он нонича чегой-то не ночует.
Пристав нахмурился. Сердито подумал:
«Как же так? Жене телеграфировал в Минск: „Выезжаю завтра. Встречай“. Неужто обманул?»
Еле сдерживая злость, крикнул:
— Обыскать квартиру!
Полицейские потребовали у хозяйки ключ и вошли в комнату Бабушкина.
По беспорядку в комнате, отсутствию одежды опытный глаз пристава сразу почуял: «птичка улетела».
— Проворонили! — зло крикнул он и опустился на табурет. Но тотчас вскочил и выругался: спиною он больно ударился о тиски.
Пристав понимал: искать что-нибудь после отъезда «Вязьмина» глупо и смешно, но нельзя же просто так повернуться и уйти несолоно хлебавши!
Обыск начался.
А в это время Бабушкин, подложив под голову коричневый чемоданчик, лежал на верхней полке.
В вагоне было очень тесно. Пассажиры дремали лежа и сидя. Болтались головы, торчали, свисая с полки, длинные голые ноги. Кто-то стонал и хрипел, словно его душили.
Это был вагон третьего класса — самый дешевый. На лучшее место у Бабушкина не хватило капиталов. И так выскреб последние копейки, покупая билет.
Ехать было далеко, несколько суток, а у Ивана Васильевича — ни денег, ни еды.
— Ничего, — думал Бабушкин. — Пустяки. Уж что-что, а с голодухи не помру.
Он старался задремать, но почему-то не спалось. Или душно очень? Или переволновался?
А ведь каждые сутки недосыпал. И так мечтал отоспаться за все недели и месяцы сразу.
Но вообще-то, хоть и сосало под ложечкой — так хотелось есть, и голова налилась тяжестью от долгого лежания на чемодане, настроение у Бабушкина было отличное. Главное — что? Главное — он благополучно выбрался из Екатеринослава. И поезд мчит его в Псков. Да, в Псков, к Владимиру Ильичу.
Статистика — наука тихая…
Бабушкин прибыл во Псков в пять утра. Не торопясь, помахивая маленьким чемоданчиком, вышел на привокзальную площадь.
Тихо.
Пусто.
С
На немощеной площади кое-где еще сохранились последние островки снега: раскисшие, побуревшие. Снег был ноздреватый, как голландский сыр. В колдобинах стыло густое грязевое месиво.
Бабушкин посмотрел на часы.
«Нет, к Ильичу в такую рань — не годится. Чего будить-то?»
Неторопливо зашагал по спящему, тихому городу.
Псков напоминал буйно разросшуюся деревню. На улицах тянуло с детства знакомым сладковатым навозным духом. Из хлевов доносился негромкий рев коров, сытое посапывание свиней.
Бабушкин прошел мимо старинной церквушки с густо лепящимися друг к другу луковками куполов, свернул в сад, сел на скамейку. Снова глянул на часы.
«Вот ерунда-то! Ходил-ходил, а все еще четверть седьмого!»
Он удобнее устроился на скамейке.
«Нет уж. До десяти подожду. И только тогда — к Ильичу. Да, не раньше…»
Двадцать девятого января кончился срок сибирской ссылки Владимира Ильича. Он знал: его ждет работа, ждут товарищи; он не хотел ни одной лишней минуты быть в ссылке. В тот же день Владимир Ильич покинул свое «Шу-шу-шу», как он в шутку называл село Шушенское.
Ему запретили жить в столице и во всех крупных городах. Владимир Ильич поселился во Пскове.
«Удобно. Близко к Питеру», — решил он.
Вскоре псковскому полицмейстеру Цыбовичу передали прошение от Владимира Ульянова. Пусть ему, давно занимающемуся статистикой, разрешат брать работу в земском статистическом бюро.
Цыбович был высокий бледный старик с высохшим горбоносым лицом, словно вырезанным из сухого мореного куска дуба. В профиль — острыми, резкими чертами — он напоминал Мефистофеля.
«Ага. Бывший ссыльный-то… Кажется, образумился, — удовлетворенно подумал полицмейстер, сидя у себя в кабинете и уже третий раз пробегая пронзительными глазами прошение Ульянова. — Статистика — наука тихая, безобидная. Все цифирьки, цифирьки… Пусть считает на здоровье».
И Цыбович милостиво начертал: «Не препятствовать».
Через неделю ему доложили: местные статистики часто собираются и беседуют до поздней ночи. Бывает на этих сборищах и Ульянов.
— Толкуют? А о чем? — спросил полицмейстер.
— Преимущественно о статистике.
— Статистике не препятствовать! — приказал Цыбович.
В тот день, когда Бабушкин прибыл во Псков, «статистики» снова собирались. Но Бабушкин этого, конечно, не знал.
Он сидел у Ильича, рассказывал ему о екатеринославских делах, отвечал на его вопросы. А сам вглядывался в его лицо.
Нет, трехлетняя ссылка не сломила Ульянова. Все так же горячо и уверенно звучит его голос, все те же быстрые остроумные реплики.