Товарищи
Шрифт:
— Знал. Он говорит, что у него болит голова.
— Ничего у него не болит. Блажь. Воспаление самолюбия.
Митя улыбнулся.
— А ты не смейся, — сказала Антонина Васильевна. — Сам тоже хорош. Тебе кажется, что если твоя ножовка висит на выставке, так ты уж готовый, сознательный, кадровый слесарь? Я к тебе, Власов, давно присматриваюсь. Думаешь, я не поняла, почему ты тогда на комсомольском собрании не сказал, что Бойков плохо готовился к экзамену по математике? Выдавать товарища не хотел! Это не дружба, а равнодушие к судьбе друга. И
— Антонина Васильевна, я ему по русскому языку помогал…
— Это твоя обязанность, и хвастать тут нечем. Сдать теорию и практику — для комсомольца еще только поддела. Ты насчет своего характера серьезно подумай. Вот, что, Власов, — поднялась Антонина Васильевна, — во-первых, ты отвечаешь за то, что Костя Назаров сегодня будет на вечере; во-вторых, на групповом комсомольском собрании через неделю сделаешь доклад о дружбе.
Антонина Васильевна неожиданно улыбнулась:
— Речи со сцены ты уже произносить умеешь, — значит, и с докладом у тебя будет всё в порядке.
Гости начали съезжаться часам к семи.
Сначала они проходили мимо Мити и Кости поодиночке, так, что их можно было подробно рассмотреть — кто в шляпе, кто в кепке, кто в офицерском мундире; а потом они стали толпиться в дверях, шли подряд, и тут уж было совсем не разобраться.
Тетя Паша, гардеробщица, только и успевала здороваться и всплескивать руками, — господи, да это ж Юрка Сазонов; милые мои, никак Витя Горохин; постой-постой, да тебя ребята Бубликом звали!
Сдавать на вешалку почти нечего было — погода стояла летняя, но никто не хотел миновать тетю Пашу.
До Мити доносились все эти радостные возгласы, и, по правде сказать, он даже не очень понимал, почему встреча с гардеробщицей вызывает такую буйную радость.
Не приходилось ему еще возвращаться в то место, где он вырос, в тот дом, где его знали мальчишкой.
Какой-то человек вошел, вытер пот со лба и спросил:
— Не опоздал? Встреча-то у вас сегодня? Здравия желаю, тетя Паша.
Гардеробщица пристально осмотрела гостя.
— Погоди, я вас чтой-то не признаю.
— Сейчас признаете, — успокоил ее гость. И, к Митиному удивлению, он тихонечко засвистел на какой-то залихватский мотив.
Тетя Паша прислушалась.
— Вася Коробов! — воскликнула она и заплакала. — Ты ж к нам в сорок первом в ситцевых штанах пришел. Вот такой махонький…
Пока тетя Паша хлопотала в гардеробе с одеждой Коробова, до Мити доносились обрывки разговора: какой был озорник Вася, вон то стекло на лестнице выбил, отобрал шинель и фуражку у какого-то первогодка, в эвакуации рвал с чужого огорода огурцы…
— Кто ж ты теперь такой? — спросила тетя Паша.
— Инженер. Был вот в Чехословакии, а сейчас на Волгу еду. Женился. Дочка есть.
Гостей стало приходить всё больше и больше. Иногда тут же, в вестибюле бросались навстречу два взрослых человека, называя друг друга смешными прозвищами, останавливались, хлопали один другого по плечу и говорили, с точки зрения Мити, всякую чепуху, от которой оба приходили в умиление и восторг.
Вообще некоторые гости вели себя странно; какой-то усатый человек спросил, например, у Мити:
— Общежитейский? В каком этаже живешь?
— Во втором.
— Слушай, друг, а кто в третьей комнате справа живет?
— Мы, — удивился Митя. — Вам кого-нибудь из наших ребят позвать?
Усатый человек переждал, пока мимо Мити прошло несколько гостей, и снова строго спросил:
— На той кровати, что возле правого окна, кто теперь спит?
— Я.
Человек вдруг пожал Митину руку.
— На моей постели спишь. Каждый год прихожу сюда на этот праздник и обязательно выясняю, кто занимает мою кровать.
Он внимательно и пристрастно осмотрел ученика.
— Официальная справочка, — сказал он снова строгим голосим, — за десять лет ни один лодырь на моем месте не лежал. Три техника, два инженера, четыре бригадира и вот я, один лекальщик. Ясно?
Он поднялся по лестнице в клуб.
Митя вошел в зал после третьего звонка, — уже можно было покинуть пост в вестибюле. Костя Назаров шел вместе с ним. Митя сказал ему, что если он будет валять дурака со своей головной болью, то больше никто нянчиться с ним не станет, никому неинтересно из-за него получать выговоры, и вообще накануне коммунизма со всеми этими Костиными штуками надо кончать. Проговорив всё это одним духом, Митя взял товарища за руку и умоляющим голосом сказал:
— Слышишь, Назаров, мне же за тебя влетит. Не подводи, Костя…
Может быть, помогло еще и то, что в самый последний момент пришел Витька Карпов и Митя, познакомив его с Костей, сказал:
— Это наш главный художник.
В зале уже был погашен свет. За длинным столом расположился президиум.
Митя примостился в дальнем конце зала и шопотом, указывая пальцем, объяснял Витьке Карпову, кто где сидит на сцене.
Впервые в жизни сидели в президиуме Петя Фунтиков, Сеня Ворончук и Ваня Тихонов. Кто его знает, как полагается вести себя в президиуме! Иногда хочется радостно улыбнуться и делаешь поэтому строгое, суровое лицо; не знаешь, куда девать руки, всё время шевелишь ими, меняя их положение; различаешь лица знакомых ребят в полусумраке зала, отводишь глаза в сторону, поднимаешь их к потолку, — трудно сидеть в президиуме.
А из зала смотрят на сцену добрых шестьсот человек.
Смотрят ученики на сцену, как в волшебное зеркало; в такое зеркало, которое показывает их будущее. Вот сидят за столом президиума гости — инженеры, техники, бригадиры, искусные мастера, сидят молодые коммунисты. Когда-то, совсем недавно, и они сидели внизу, вон там на стульях, в зрительном зале. Это их прошлое, ранняя юность смотрит на них из притихшего зала. И если бы кто-нибудь из учеников начал писать свою биографию, то любой из гостей президиума мог бы продолжить ее с того места, на котором ученик остановился.