Тойота-Креста
Шрифт:
– Мы багаж ждем. Ребята кофе пьют.
Из-за столика, протягивая руку, поднялся очень большой бородатый человек в очках.
– Григорий Григорьевич.
Борода загибалась о ворот свитера крепко и волокнисто. Сквозь сильные стекла глаза глядели приветливо, аквариумно-крупно, и их зеленое пламя ходило ходуном.
Лицо женщины, склоненной над документами, ясно гляделось сквозь светлые волосы. Красота его казалась щадящей: обычно хотят черты обострить, а здесь смягчали, прятали за канон, давали время подумать, по силам ли, и,
Она подняла глаза и улыбнулась:
– Я Маша. Мы заканчиваем.
Улыбку она будто включила, чуть подержала и убрала. Зубы были крупные, гладкие, притесанные с породистым наклончиком.
На фоне лица, его масляной смуглинки, края волос светились, будто протравленные, опаленные чем-то сверхярким, и сама женщина казалась привитой от чужого обаяния и лишь облучала других. Она сидела у стены, прижатая столом, и, держа наготове блокнот, слушала Григория
Григорьевича очень внимательно, кивая и быстро смаргивая.
А Евгений вдруг подумал о Насте, о ее бледной худобе и о том, что если и поровну красоты у этих двух женщин, то у Насти всю забирают глаза. А Машины глаза ничего не забирали, просто делились с остальным – шеей, грудью, животом, и это остальное говорило не меньше, и разговор был жестоким и сильным. Ноги были до поры скрыты, но он знал, что всего неодолимей будет именно их неименная, слепая красота.
Был безымянно социален весь ее облик, и, чтобы сделать своей эту предельно чужую женщину, требовалось изменить что-то совсем в другом краю жизни.
И совсем из другой жизни были дорогие и маленькие сережки в ее ушах, и на губах сальце бесцветной помады, и телефон с дымчатой, полупрозрачной и словно халцедоновой крышечкой, и в ее глубине черное оконце, где светилось 4:30 московского времени.
Она открыла крышечку, посмотрелась в нее, и, когда чуть повернула голову, сверкнул и медленно перелился лучами бриллиантик в ее сережке. Продолжая глядеть в крышечку, она втянула щеки и, приподняв подбородок, сделала движение губами, будто кого-то целуя.
Едва Женя увидел эту пару, ему стало и очень чутко, и очень одиноко.
И в этом одиночестве приблизились-заструились былые дороги и дали и подумалось: как все знакомо – чуть тронул в одном месте, и так богато отозвалось огромное тело жизни… А ведь никогда не приникал так близко, не касался нежнее.
…Лежал на скальной плоскотине на берегу Тихого океана, где из сизого базальта глядели круглые дыры и в каждом глазу окаменелым зрачком круглился шершавый камень. Светясь туманной синевой, накатывала волна и подступала к ногам, а перед тем как уйти, омывала каменные глаза и вращала по их дну камни-зрачки, и те все глубже всверливались в камень.
Такие же ступки с камнями знал он и на берегах таежных речек, только работали они раз в году в большую воду, а до осени круглые сверла тихо лежали в каменных ведрах, в дождевой
Маша вставала, и Евгений еще на что-то надеялся, хотя все было ясно по переливу, боковой волне, с которой сыграло ее тело в талии, когда она высвобождала его из-за стола. На ней были гладкие отутюженные брюки. Трепеща черными флагами, они укрывали острия сапожек, до колен плоско стоя по стрелкам, и кверху сужались, взмывали, выпукло наливались, а у самой развилки чуть расступались изнутри, как перетянутые.
На стоянке Григорий Григорьевич рванулся в правую дверь, увидя там руль, пробормотал: “Какое-то зазеркалье!” – и пошел в обход.
– Женя, это что за машина у вас? – спросил он, усевшись и недоверчиво ощупывая торпедо.
– “Креста”, – сказал Андрей.
– Большая, – сказала Маша задумчиво.
– Странное название. Какое-то… свойское.
– Они их специально так называют, – словоохотливо отозвался Женя, выезжая со стоянки и упираясь в небольшую кубовидную “Хонду”, – в
Находке агентство есть. Придумывают названия, ну для русского уха понятные. Например, “Ниссан-Да” и “Тойота-Опа”. Или, допустим,
“Тойота-Надя”, или “Дайхатсу-Лиза”, или даже вот “Хонда-Капа”.
– Женя, вы всем москвичам голову морочите? – спросила Маша.
– А вы читайте.
Маша вгляделась в комодистый задок “Хонды-Капа” и вместо ответа издала носовой смешок, нежное фырканье, будто сдались и выпустили воздух какие-то теплые и шелковые меха.
– А вы не верите. Вот вы, допустим, Надя или Капа. И вам муж дарит такую машину. Приятно же.
– А “Тойота-Маша” есть?
– “Марино” есть. И “Дина”. Даже “Мазда-Люсе”. А с Машей крупнейшая недоработка.
– Ну вы уж передайте, чтоб доработали, – сказала Маша, – в… э-э-э…
Находку.
Слово “Находка” она произнесла смешно и будто подкравшись – быстрым хватком. Все засмеялись.
4
“Ну на недельку-то, за компанию, и поможешь нам, свет будешь таскать, да и вообще, когда мы еще братовьями втроем соберемся!” – уговаривал Андрюха.
Григорий Григорьевич даже настаивал: поможете да и расскажете нам что-нибудь, уж не отказывайтесь. Евгений и не отказывался.
В Енисейске на подходе к почте Григорий Григорьевич, что-то говоря, склонился над Машей, взял ее за локоть, она стряхнула его руку, а он пожал плечами и сутуло пошел рядом. На крыльце сидела собака – задком на третьей ступеньке, а передними лапами опираясь на вторую.
– Здравствуй, собака, – тяжело и обреченно сказал Григорий Григорьевич.
– Смешно сидит, – улыбнулась Маша.
На почте Настя испуганно вскинула глаза: “Телеграмму? Да, да, конечно”, – и Маша потом сказала:
– Эта девушка на почте… она на вас так посмотрела… прямо… преданно.