Традиции & Авангард. №1 (4) 2020 г.
Шрифт:
Володя ушел в другую комнату, что-то нашарил, притащил нам красивую собаку породы корги. Восторгу сестры не было предела. Я не любила собак. Она заграбастала Дженис себе, кружилась с ней на месте, приговаривая: «Маленькая бессовестная любимая пельмешка!». За все детские реакции моей сестры мне становилось стыдно перед людьми, я переглянулась с Володей, тот улыбнулся, Андрюше было вообще не до этого: он что-то искал в ящике стола. Пришлось и мне успокоиться.
Наконец Андрюша нашел, что искал. Он извлек из утробы ящика ржавую большую банку из-под «Московского» кофе, пододвинул к дивану журнальный стол и с восторгом водрузил ее на него. Что это, господи. Напоминает шаманские игры. Теперь
Я спросила:
– А банка зачем?
Алина ответила:
– Чтоб ты задавала глупые вопросы.
– Через нее, – сказал Володя.
– Понимаешь, она потом такая вся прокуренная, мы соскребаем внутренности и курим их. От них жестче кроет. Они на жести оседают, – пояснил Андрюша.
Алинина любимая пельмешка крутилась у меня под ногами. Я подумала, что у меня с Алиной общего… Ничего. Ровно ничего общего. Подобно банке, на жести внутри Алининой головы оседала пыль семнадцати лет. Она навсегда осталась в угарной комнате, где свет извне схватывала только свободная от штор оконная полоска.
Зелень сыпалась сверху на банку, где были сделаны узкие дырочки. Внизу на стенке отверстие побольше, куда вставлена пластиковая трубочка. Коктейльная трубка. У нас вечеринка олл инклюзив, выжимающая соки из твоего сознания. Володя сказал вдыхать. Вдыхаю как могу, потом кашляю, Андрюша смеется. Я думала, какого черта он так надо мной смеется, потом поняла, что он ржет просто так. Я хочу смеяться так же. Я хочу смеяться, будто у меня за душой нет ничего. Будто там просто пустота, просто пустота, а не тягостная неопределенность с мраком.
Рыбы, глотайте ртом дым. В комнате нечем дышать. Алина напротив сладко улыбается, Андрюша улыбается кисло, а Володя – горько. Они смеются.
Володя сказал:
– У меня такой план… Я подумал, что лучше, лучше…
Он прерывался диким хохотом, речь прерывалась бешеной веселостью, он не мог довести мысль до конца, она съедала сама себя до того, как появлялась на свет.
Десять минут, пятнадцать минут, двадцать минут прокатились мимо меня яростным гоготом. Почему же мне тоскливо так? Я потеряла работу. Нам не на что будет жить. Рано или поздно нас выгонят из квартиры. А раньше – выключат свет. Запустят крыс. И тараканов. Чтобы мы сами ушли. Крыс? Тараканов?.. Я попросила Володю сыпануть еще.
Алина, сквозь смех:
– Хватит ей.
Сестрина фраза в голове повторилась эхом. Я беру банку в руки. Так приятно держать ее. И дым кажется цельнозлаковым. Мне нравится, что я больше не кашляю.
Я спросила:
– А тарелки зачем?
Володя ответил:
– Это? Это синтоизм. Это буддизм. И даосизм. Сколько я… В общем, сколько я раз туда попал.
Я спросила:
– В религию можно попасть?
– Вляпаться. Да, – сказал Володя, опустил голову на диванную спинку.
Я же знала, я же знала, что все Алинины друзья алогичные. В журнальном столе было что-то интересное, красное с биением блеска, или просто мои глаза создавали прекрасное, я думала, что хочу сделать этот процесс долговременным, в жизни так мало прекрасного… Превосходного, красивого, желанного.
Тут меня охватила космическая глупость, и я захохотала погано и громко, чуть сама не оглохла от счастья. Какая прекрасная вещь, смеялась я, какая она забавная! Взяла в руки красную штуковину, та хотела меня заблестить, потом утечь, я знала, но мне сильно хотелось сохранить ее изящную наготу у себя в ладонях… Наташа, это
Потом я решила, что диван для смеха – место неподходящее, сползла на пол, там лучше. Мне советовали не ложиться, но так же лучше. Дженис такая мягкая, как я раньше этого не замечала. Пол деревянный, безмолвный. Он интересный. Смех бросил меня. Я улыбнулась и закрыла глаза.
Поцелуй полнотелый, я поправляю платье, оно утекает складками на золотой пол. Я говорю, что отойду припудрить носик и сладко улыбаюсь, чуть не смеюсь от блаженства. Вокруг кротость, много столов, люди пришли за красотой. Дамы ломают руки, чтобы принять более элегантную позу. Они все раскладываются на золотые частички. Серьги и колье, браслеты и диадемы. Везде золото, и я… Я золотая. Пол золотой. Проплываю меж столов, усыпанных цветами, там и мой стол тоже. С моим полнотелым поцелуем, голубиным, нежным. Проскальзываю в дверь уборной. А где, где мое платье?..
Бабушка, родная, почему ты тут?.. Тебе нельзя сидеть на сквозняке. Я вижу убогую комнату в деревенском доме, тут нет жизни. Бабушка, тебе тут не место. Газеты шныряют по полу, норушки, уносятся в открытую дверь, в открытую форточку. Я их не ловлю, мне не нужны они, мне не нужен мусор. Я хочу уйти, забрать бабушку с собой. Тебе нельзя сидеть на сквозняке. Она просит сходить покормить собаку. Я слушаюсь, выхожу во двор. Вокруг сырость, пол затоплен, газеты везде, поплывшие заголовки. Я подняла одну, не могу ничего разобрать. Отчего-то смеяться хочется… Во дворе Тобик, иди сюда, иди, хороший. Боже, да он весь седой. Шерсть будто покрасили. Ты же был чернышом, нет? Мельком припоминаю, что я его боюсь. Он меня укусил. Но теперь он боится сам, он смотрит, смотрит, смотрит куда-то. Да куда же. Потом подходит, и я понимаю, что сейчас он умрет на моих руках. Мне становится страшно, я хочу отвести Тобика в тот зал, где много мягкости и золота. Он скулит. Воет. Хочу просто уйти.
Захожу обратно в дом, я дезориентирована, мне хочется смеяться или выть – этого я тоже не пойму. Бабушка, мне кажется, Тобик умрет. Бабушка отвлекается от ловли газет. Ее взгляд соленый, землистый.
Бабушка говорит:
– Ничего на обед не получишь, если не найдешь Алину.
Я не нахожусь с ответом сразу, потом:
– Мы же сестры, бабушка.
Я ухожу куда-то, там был наш чердак. Кричу: «Алина! Алина, Алина, Алина!»
Пахнет жженым. Ручка от двери чердака упрямится, она холодная, пальцы болят. Это не наш чердак, но мне нравится. Я попала в утробу мира, останусь тут. Комната обита розовыми пульсирующими венками, а в углу сидит Чума. Я знаю ее по имени, я не понимаю ее облика. Посередине стул, я встаю на него. Повторяю громко-громко, постепенно ускоряясь: Алина. Алина. Алина. Алина. Алина. Алина. АлинаАлинаАлинаАлинаАлинаАлина-А-А-А-А.
Натаха. Натаха. Мне уже не смешно, кто-то произносит мое имя.
Андрюша, наклонившись надо мной:
– Натаха, Натах, тут с Алиной че-то. Не спи, а. Слышишь?
Не сразу схватываю, где нахожусь, но встаю с пола. У Андрюши красные глаза. Володя так и сидит на диване, опустив голову. Алину колотит в истерике, она то бормочет, то ревет. Дыхание перехватывает. И снова, снова.
Алина, из внятного:
– Я хочу снова… рукой эту лейку, зеленую лейку с красным… скажите мне, почему я не могу, не могу, не могу этого… почему не могу взять рукой… ее… оранжевые… приятно… закат и солнце… почему почему почему почему почему…