Трафальгар стрелка Шарпа
Шрифт:
Когда «Ревенан» врезался им в борт, «Пуссель» содрогнулась. Удар вышел такой силы, что корабли разошлись в разные стороны. Чейз велел своим людям бросать абордажные крючья. Вероятно, та же мысль пришла и в голову французскому капитану, потому что крюки полетели с обеих сторон, а французы на реях бросились привязывать вражеские снасти к своим. Значит, предстояло биться до смерти, пока один из противников не сдастся. Выпирающие борта кораблей плотно прижимались друг к другу, но перила находились на расстоянии примерно тридцати футов. Чейз мог уже разглядеть выражение лица Монморана, а француз, заметив, что британский капитан смотрит на него, снял шляпу и поклонился. Чейз поклонился в ответ. Чейз едва сдержал смех, а Монморан позволил себе улыбнуться. Оба капитана понимали всю нелепость этого
Чейз и не догадывался, какую пользу приносит «Пуссели» его присутствие на шканцах. Французские стрелки на мачтах, одержимые мыслью сразить неприятельского капитана, забыли о карранадах, дула которых были нацелены в гущу врагов, столпившихся на шкафуте. Две британские карронады – одна на носу, другая на корме – не давали французам с пиками, топорами и кортиками броситься на штурм. У французов карронад не было, их тактика состояла в том, чтобы очистить палубу противника мушкетным огнем.
На баке оставалось с десяток морских пехотинцев. Истекающий кровью сержант Армстронг сидел, прислонившись к фок-мачте, и неуверенной рукой целился в стрелков на вражеских мачтах. Задира, мощный торс которого был забрызган чужой кровью, пытался в одиночку управиться с карронадой правого борта. Остальные канониры полегли от брошенной с фок-мачты «Ревенана» гранаты. Шарп целился в грот-мачту, надеясь, что пули, пробив дерево, поразят стрелков, которые сгрудились на платформе. Ветер окончательно стих – паруса и флаги безжизненно обвисли. Над палубами сгустился дым, что, несомненно, было на руку британцам. К тому времени Шарп совсем оглох, а окружающий мир сузился до клочка окровавленной палубы внизу и полускрытых в дыму вражеских снастей наверху. От отдачи плечо превратилось в сплошной синяк, и, стреляя, Шарп всякий раз морщился от боли. Под ногами валялись апельсины, шкурки их пропитались кровью. Шарп наколол на штык один из плодов и выдавил в пересохший рот влажную мякоть. Затем поднес раздавленный апельсин ко рту сержанта. Глаза Армстронга почти остекленели, но он все еще был в сознании, окровавленная слюна мешалась с апельсиновым соком и стекала по подбородку.
– Мы победили? – упрямо прохрипел он.
– Мы задали ублюдкам жару, сержант.
Трупы оставались лежать на палубе – уцелевшие не успевали выбрасывать мертвых за борт. Однако настоящий ад творился внизу. Порты левого борта канониры закрыли сами, а «Ревенан» загородил им свет, падавший через порты правого. Темное пространство заполнял пороховой дым, закручиваясь вокруг забрызганных кровью балок. Там, где французские ядра пробивали корпус «Пуссели» по левому борту, возникали световые окна, в которых медленно кружились пыль и дым. Грохот орудий наполнял помещение. Орудийные порты кораблей почти совместились: когда британский канонир решил пройтись банником по пушечному стволу, сабля француза едва не отрубила ему кисть. Французские орудия были тяжелее, и ядра их наносили противнику весьма ощутимый ущерб, но и перезаряжать их требовалось дольше. И хотя команда Монморана была одной из лучших во французском флоте, канониры Чейза управлялись с пушками быстрее. Французам ничего не оставалось, как забрасывать открытые порты «Пуссели» гранатами и стрелять в них из мушкетов.
– Живо за пехотинцами! – прокричал лейтенант Холдерби мичману.
Мгновение спустя в лейтенанта попало ядро, и его внутренности забрызгали деревянную решетку люка, на котором лежали тридцатидвухфунтовые ядра. Мичман замер. Пламя подбиралось к его ногам, но один из канониров забросал огонь песком, а другой плеснул на пламя водой. Еще один канонир корчился на полу, плюя кровью. Женщина бранила французов, находящихся от нее на расстоянии сабельного замаха. При отскоке у одной из пушек лопнула веревка, и орудие придавило двух канониров. Их вопли потонули во мраке. Торсы канониров блестели от пота, смывавшего пороховую копоть и кровь. Удушливый дым, изрыгаемый «Ревенаном», заставлял их задыхаться и кашлять.
Мичман вскарабкался на открытую палубу. Посередине громоздились разбитые снасти. В дыму мичман потерял направление и вместо шканцев взобрался на бак. В ушах у него стоял грохот, в горле пересохло. Прямо перед собой он заметил офицера в красном мундире.
– Вы нужны внизу, сэр, – прохрипел юный мичман.
– Что?! – прокричал Шарп.
– Пехотинцы нужны внизу, сэр. Французы атакуют через порты. На нижней палубе, сэр. – Мушкетная пуля врезалась в палубу под ногами мичмана, другая срикошетила от корабельного колокола.
– Пехотинцы! – заорал Шарп. – Пики! Мушкеты! За мной!
И он повел десятерых пехотинцев вниз. Шарп перешагнул через тело мертвого подносчика ядер – на теле мальчишки не было видно ни крови, ни ран – и устремился в адское пекло нижней палубы. Стреляла только половина орудий. Французы просовывали в открытые порты пики и абордажные сабли, мешая канонирам управляться с пушками. Шарп разрядил мушкет в щель порта и успел увидеть залитое кровью лицо врага, затем подбежал к другому порту и прикладом мушкета ударил француза по руке.
– Симмонс! – проорал он.
Симмонс предстал перед ним, выпучив от ужаса глаза.
– Быстро в оружейную за гранатами! – прокричал Шарп.
Симмонс, радуясь, что ненадолго оставит это адское место, устремился вниз за гранатами. Три тяжелых орудия «Пуссели» одновременно дали залп, звук почти оглушил Шарпа. Он обходил порты, орудуя саблей. Внезапно раздался оглушающий треск. Казалось, он будет длиться целую вечность. Шарп решил, что обрушилась мачта. Вот только знать бы чья. В щели порта напротив французский канонир забивал снаряд в ствол. Шарп подался вперед и проткнул руку врага саблей. Француз отпрянул, а Шарп отступил назад, успев заметить, что канонир держал пальник у самого запального отверстия. Шарп отметил про себя, что французы не пользуются кремневыми замками, и подивился собственным праздным мыслям, но тут пушка выстрелила, и прибойник, оставшийся в стволе, разорвало на части. Мичман стрелял из мушкета в открытые порты французов. Вспыхнула искра кремневого замка, и нижнюю палубу «Пуссели» заполнил грохот тяжелых орудий. Некоторые из канониров в горячке боя потеряли шарфы, которыми обвязывали голову, и теперь их уши кровоточили.
Вернулся Симмонс с гранатами. Шарп достал пальник из бочки с водой, поджег шнур фитиля и подождал, пока капризная волна поднимет корпус французского линкора. Шнур шипел. И вот в щели порта показался желтый бок «Ревенана», борта со скрежетом сошлись, и Щарп швырнул гранату в щель. Он почти не услышал взрыва, зато увидел, как пламя озарило нижнюю палубу неприятельского линкора. Оставив Симмонса разбираться с гранатами, Шарп, переступая через мертвые тела и стараясь не мешать канонирам, прошел вдоль палубы, проверяя открытые порты. Снаряд попал в большой кабестан в центре палубы, на который наматывали якорный канат. Кровь сочилась сквозь щели сверху. Пушка, заряженная крупной картечью, дала залп и отскочила назад – со стороны «Ревенана» раздались вопли.
Затем сквозь звон в ушах Шарп услыхал еще один крик. Он доносился сверху, с открытой палубы, которая стала такой скользкой от крови, что не спасал даже песок.
– Они атакуют! Отбросить их назад!
– Пехотинцы! – взревел Шарп, хотя никто из его маленького отряда не расслышал крика в грохоте пушек.
Тогда Шарп решил, что, если пехотинцы увидят, как он карабкается наверх, то последуют за ним. Он уже слышал над головой звон стали. Времени на размышления больше не было, пришло время рукопашной. Услыхав грохот карронады, лорд Уильям нахмурился. Затем орудия левого борта «Пуссели» дали оглушительный бортовой залп.
– Полагаю, мы все еще в бою, – поморщился его светлость, опустив пистолет, затем неожиданно рассмеялся. – Право, чтобы увидеть это выражение на вашем лице, стоило взять вас на мушку. Хотелось бы мне знать, страх или угрызения совести повергли вас в такое отчаяние? – Его светлость ждал. – Ну же, я желаю слышать ответ.
– Страх, – выдавила леди Грейс.
– Жаль, а мне так хотелось верить, что вы способны на более возвышенные чувства. Выходит, я ошибался?
Его светлость помедлил. Грохот приблизился, когда в дело вступили орудия, стоящие ближе к корме.