Трагедия адмирала Колчака. Книга 1
Шрифт:
Власть фактически передавалась на время Админсовету. Его личный состав так часто пытаются очернить. Это «чиновники, прошедшие школу старого режима» и проникнутые духом «антидемократизма» [408] . Несправедливость и пристрастность такого суждения очевидны. В Админсовет входил в качестве управляющего министр нар. пр. очень популярный в Сибири общественный деятель проф. Томского университета Сапожников, по своим политическим взглядам примыкавший к областникам (с «уклоном налево»). Даже такие лицеприятные противники, как большевики, признают его фигуру незапятнанной: он по натуре был чужд всякой интриги [комментарии к дневнику Болдырева, с. 515]. Сапожникову было тогда 56 лет [409] . Более молодой коллега Сапожникова, геолог Гудков считался сочувствующим с.-д. меньшевикам — скорее всего беспартийный, по характеристике Гинса [с. 190]. Он был управляющим мин. торг, и пром. Управляющий мин. труда Шумиловский сам про себя сказал: «Я не партийный человек, хотя и был кандидатом в У.С. от меньшевиков» [интервью в «Пр. Вест.», № 54]. С меньшевиками был связан давно, ибо состоял от них выборщиком во 2-ю и 4-ю Гос. Думу [410] . Зефиров, заведовавший статистикой в Акмолинской области, был также близок к социалистам; он был выставлен в качестве делового кандидата сибирскими народными социалистами. Земледелие было в руках молодого экономиста
408
Аргунов. Между двумя большевизмами. С. 23.
409
Он умер в Томске в 1924 г.
410
Насколько Шумиловский был далёк от «старорежимной» идеологии, видно уже из того, что будущий член Директории ген. Болдырев упрекает его в повадках «министров эпохи Керенского: «Всё ещё продолжается идеология рабочих, потерявших вкус к труду» [«Воспоминания». С. 74].
Я взял лишь некоторых [411] . О других будет сказано ниже. Но и приведённого уже достаточно для нужного нам корректива.
«Кто из состава Адм. Совета мог быть наиболее одиозен партийным левым кругам?» — как бы спрашивает себя Гинс. Один только Гришин-Алмазов представлялся «силой», с которой следовало бороться, потому что за ним стояла — так по крайней мере казалось — армия [с. 194]. Гришин вскоре и был устранён с поста военного министра. Что Гришин был фигурой для многих «левых» неприемлемой — это мы знаем. Но у нас нет никаких данных для утверждения, что самое увольнение произошло по «интриге» соц.-революционеров, как категорически говорит Милюков: «Эсерам удалось добиться увольнения диктатора Гришина-Алмазова, провинившегося в том, что написал воззвание, в котором открыто развивал идеологию борьбы Сибирской армии на новом Русско-германском фронте» [с. 46]. Как раз Гришин формально обвинялся в противоположном, — в выступлении против союзников. Очевидно, поэтому ген. Жанен, человек совершенно не сумевший разобраться в сибирской обстановке, несмотря на знание русского языка и русских военных, — он был в Академии Генерального штаба — позволил себе, с некоторым присущим ему легкомыслием, квалифицировать убитого большевиками Гришина-Алмазова как «Une canaille al tout faire» [«M. SI.», 1925, III, p. 349].
411
См. характеристики Гинса. С. 186–192.
Гинс, текстом книги которого, по-видимому, пользовался Милюков (излагая, однако, неточно), приписывает отставку первого сибирского военного министра в значительной степени интриге управлявшего министерством иностранных дел Головачева, который всегда призывал Совет не высказываться определённо против Германии, в то время как Гришин упорно настаивал на восстановлении Русско-германского фронта. В начале августа в связи с мобилизацией [412] Совет опубликовал декларацию, в которой говорил, что задачей Сибири является содействие восстановлению других частей Российского Государства, раздробленного Брестским миром. Гришин, бывший в то время в Челябинске, был недоволен отсутствием указания на то, как само Правительство относится к Брестскому миру, и категорически требовал ясного заявления по этому поводу. Было составлено новое заявление, подписанное всеми министрами. Очевидно, за это Гришин не мог быть уволен. «Как оказалось, — пишет Гинс, — Гришин-Алмазов в Челябинске после ужина с выпивкой, возбужденный очень резкими и неприятными для русского патриота ироническими замечаниями английского консула в Екатеринбурге, бросил замечание, что русские менее нуждаются в союзниках, чем союзники в русских, потому что только одна Россия может сейчас выставить свежую армию, которая, в зависимости от того, к кому она присоединится, решит судьбу войны. Эти слова генерала дали повод для выступления иркутского консульского совета, поднялся шум, и враги Гришина решили использовать момент» [с. 196]. Были ли сказаны на банкете слова, которые приписывались Гришину и которые неудачно формулировали его мысль, установить трудно. «На банкете, — записывает Болдырев, в это время познакомившийся с сибирским военным министром, — Гришин «высказал много лишних, резких, но по существу правдивых обвинений по адресу союзников…» Это обстоятельство в связи с внутренними интригами Сиб. прав, стоило Гришину-Алмазову его высокого поста» [с. 34] [413] .
412
Успех этой мобилизации — несомненная заслуга Гришина-Алмазова. Если, по мнению Болдырева, эта мобилизация происходила всё же в размерах, не соответствовавших материальным ресурсам Сибирского правительства, то вина не лежит на осторожном в этом деле военном министре, который не форсировал мобилизацию, а скорее её задерживал. «Хотя и были случаи принуждения с помощью военной силы, — отмечает в письме-отчёте Чайковскому прибывший в это время из Архангельска в Сибирь С.С. Маслов, — но в общем мобилизация проходит успешно». Под пером большевицкого историка случаи принуждения становятся картиной общей. «Насильственный призыв в войска молодых солдат» в очень немногих районах происходит без «шомпольных воздействий» [Парфенов. С. 62]. Отряды офицеров и военнопленных (вот уж поистине с больной головы на здоровую!) «вылавливают дезертиров по всей сибирской деревне». Очевидно, в действительности дело было не совсем так, раз другой советский историк Анишев [с. 225] признаёт, что первую мобилизованную крестьянскую молодёжь легко «впитали офицерские кадры».
413
Как изображают большевицкие историки, слишком легко извращающие факты, показывает изложение Парфенова: «Заискивающе приветствуя выступление англо-французских войск в Архангельске, он выразил надежду, что союзники помогут ему окончательно очистить от большевиков и территорию Сибири, делая при этом более чем определённый кивок в сторону некоторых своих коллег по Правительству и Областной Думе. От лакействующей речи полуграмотного генерала Гр[ишина]-Алм[азова] сделалось нехорошо даже некоторым иностранным представителям» [с. 45].
Играли ли здесь какую-нибудь роль эсеровские политики, могущие воспользоваться тем, что Гришин не ладил с чехами [414] , мы не знаем. Одно очевидно: за «интригами» Головачева не могли стоять эсеры. Головачев был связан совсем с другими кругами, близкими «честолюбивому» Иванову-Ринову. Все же, что концентрировалось вокруг последнего, «жаждало свержения Гришина» [Гинс. С. 107]. — Он был не только конкурентом во власти; Гришин-Алмазов в действительности старался проводить демократическую политику в армии. «Авантюрист-диктатор»… «не одобрял правых течений, понимая их несвоевременность» [Кириллов. — «Вольная Сибирь». IV, с. 46]. Вместо демократически настроенного Гришина, обладавшего, несомненно, «организаторским дарованием, энергией и решимостью» [Болдырев], был назначен временно командующим армией Иванов-Ринов — человек также инициативный и энергичный, но стоящий гораздо ниже Гришина по своим моральным качествам. И взгляды его были другие. Он начал свою деятельность отменой введённой Гришиным военной формы, схожей с чехословацкой, — несправедливым указом об офицерах, служивших у большевиков, законопроектом о введении смертной казни и назначением начальником омского гарнизона горячего сторонника настоящей военной диктатуры казачьего полковника Волкова. Если причиной удаления Гришина были «интриги» левых — они тем самым облегчали правым задачу, которую им ставил Кроль. Если здесь большую роль сыграли интриги правых, то этот факт сам по себе показывает, что «авантюрист» под Наполеона (а по мнению Болдырева, под Керенского) старался в жизни проводить среднюю политическую линию, наметившуюся у Админсовета.
414
Кроль со слов Павлу передаёт, что на другой день после банкета Гришин заявил Павлу: «Если вам, чехам, у нас не нравится, то вы можете уехать». На это последовал ответ Павлу: «…в политике ожидать благодарности не приходится… Но я считаю, что мы своего дела ещё не сделали. Россия нам нужна в наших интересах»… [с. 86].
Увольнение Гришина вызвало новые осложнения в Правительстве. Лучше всего вновь рассказать о них словами Гинса, как одного из действующих лиц. Увольнение Гришина произошло так, что Админсовет ничего об этом не знал; не знал об указе даже сам Гинс, управлявший делами Совета министров, не запрошено было и мнение Админсовета о заместителе. На заседание Админсовета, обсуждавшего инцидент, явился Головачев и заявил, что Иванов-Ринов вступил уже в командование и что об этом дано знать по прямому проводу всем военным частям… [415]
415
Правдивый Вологодский, как сообщает Гинс, открыто заявил в заседании Админсовета: «Я чувствую себя виновным в том, что принял решение, не посоветовавшись с вами, и, если бы сейчас возможно было, я счёл бы себя обязанным уйти в отставку» [с. 280].
Ночью в квартире Гришина происходит заседание в присутствии Михайлова и Пепеляева. Гинс изображает это заседание — и он был туда вызван — в довольно безобидных тонах. «Впоследствии мне сообщали, — добавляет он, — что Гришин делал попытку призвать на помощь одну часть, но его распоряжение было перехвачено. Я считаю это сообщение похожим на правду. В эту ночь я увидел в Гришине маленького честолюбивого и самоуверенного человека, не умевшего вести большой игры»… [с. 200] [416] .
416
Характеристики людей чрезвычайно субъективны, повторяющий часто чужие слова Глос называет Гришина «злым духом Правительства». (Чешские представители, зараженные влиянием Самары, вообще были враждебно настроены к верхам Сибирской армии. Это отмечает и Болдырев. Их суждения в данном случае всегда несколько пристрастны.) Фантастично утверждение Глоса, что Гришин-Алмазов предполагал разогнать Думу, опираясь на чехов.
Как ни расценивать того, что происходило ночью в квартире Гришина, совершенно ясно, что там обсуждался вопрос о своего рода государственном перевороте. Едва ли имеются хоть какие-нибудь основания усмотреть здесь выступление со стороны «правых». Вернее, это была своеобразная попытка, диктуемая, возможно, обиженным честолюбием, найти выход из той ненормальной обстановки, при которой так причудливо переплетались между собой «левые» и «правые», союзники и чехи…
«Что делалось в это время в Совете министров, — говорит Гинс, — я не знаю. Хотя я оставался управляющим делами, но меня не приглашали на заседания. Председатель Совета министров объяснил мне, что заседания носят такой неприличный характер, вследствие постоянных личных столкновений между отдельными министрами (главным образом Михайловым и Патушинским), что невольно хочется придать им замкнутый характер» [с. 198]. Совершенно ясно, что в эти дни и был предъявлен Правительству со стороны большинства «ультиматум», в результате которого появилось то постановление Правительства, которое приводилось выше — в частности относительно Думы.
Разобраться в закулисной стороне ещё трудно. Где была интрига, где была неуравновешенность, которая питалась всей нервной обстановкой того времени? Во всяком случае, увольнение Гришина-Алмазова явилось большой ошибкой со стороны Правительства, подчинившегося различным и противоречивым влияниям извне. Каждый необдуманный шаг чреват последствиями. Шила в мешке нельзя было утаить. Увольнение военного министра было «злобой дня». Все о нём говорили, все его по-своему комментировали. И если отрешиться на момент от всех политических оценок и поставить себе вопрос, какое впечатление должна была производить описанная выше правительственная и общественная «неразбериха» в широких военных кругах, не посвящённых в закулисную сторону «интриг», личной и партийной политики, — не придётся ли признать, что естественно и законно рождалась в этой военной среде мысль о спасительности диктатуры? Между тем эпоха «интриг» и «заговоров» под сибирским созвездием только ещё начиналась.
6. Столкновение с Думой
13 сентября Патушинский подал заявление, что не находит возможным оставаться в составе Совета министров ввиду «глубокого расхождения с Адм. Советом и возрастающим влиянием последнего на политическую деятельность Правительства». Мне кажется, «вспыльчивому» Патушинскому в значительной степени просто надоела обстановка борьбы и конфликтов. Считая себя всё-таки министром, избранным Думой, он не сочувствовал переходу власти к Админсовету, быть может не учитывая достаточно того, что излишне строгая «принципиальность» вообще мало подходила к тогдашней обстановке. С уходом Патушинского Правительство оказалось в нетях. Вологодский, взяв с собой Гинса, уехал на Восток для ответственных переговоров с союзниками (в частности, о займе) и для ликвидации «опереточных» правительств на Д. Востоке. Серебренников отправился в Уфу на Государственное Совещание, Шатилов в Томск на открытие Думы. Крутовский, стоявший вообще несколько в стороне от дел, жил в Красноярске. Из членов Правительства в Омске оставался самый молодой, но, может быть, самый энергичный из них, Михайлов. Таким образом, в полном соответствии с принятыми постановлениями фактически государственная власть переходила к Адм. Совету.
10 сентября в Томске открылась Дума. Работа её вновь была установлена заранее по соглашению с Правительством. С самого начала возник конфликт. Прежде всего Дума, в свою очередь, избрала комиссию для посылки на Дальний Восток. Цель избрания была ясна: делегация должна была действовать там параллельно Вологодскому и «парировать его выступление» [Майский. С. 250], т.е. воздействовать на лавровское (дерберовское) Правительство в том отношении, чтобы оно не сдавало власти, и завязать непосредственные отношения с союзниками. Это Якушев в разговоре с Вологодским по прямому проводу называл «информационными целями»! Делегация была уже в дороге, когда появился решительный протест со стороны Вологодского. Делегация была задержана 16–17 сентября в Иркутске командующим войсками и «принудительно в товарном вагоне отправлена» в Томск. Закономерен ли этот «беспримерный в парламентской практике эпизод» или нет, — но, быть может, только в силу происшедшей задержки миссия Вологодского увенчалась успехом.