Трагедия адмирала Колчака. Книга 1
Шрифт:
23 сентября зал «Сибирской гостиницы» был переполнен, везде сияли огни. В соответствии с обстановкой говорилась и заключительная речь председателя Совещания, избранного и временным председателем нового Временного Всероссийского правительства:
«…Если наряду с твёрдостью, единой волей Правительства будет твёрдость и единая воля страны, если мы поймём всё, что большое и высшее право, которое теперь есть у русского человека, — это есть право пожертвовать собой, пожертвовать всем во имя того великого, единого, целого, которое мы именуем нашей свободной родиной, мы, Врем. прав. России, и вы, избравшие нас и представляющие всенародные массы, мы должны сейчас дать великую, единую клятву: клянёмся, братья, клянёмся тем, что мы в этих жертвах и в этом единении, в одной воле, в одной стальной воле не остановимся ни перед чем. И если эту великую клятву мы здесь дадим, и если этот великий акт заключили здесь, то я глубоко убеждён, что Россия — наша Россия — будет спасена» [с. 255].
Следует запомнить и речь тов. предс. Чехословацкого Нац. Совета д-ра Павлу, которого Совещание приветствовало стоя. Он закончил словами:
«…Если мы имеем некоторую заслугу в создании настоящего момента, если мы тоже что-то
Но всё это декорум. Очень мало подходили эти речи к той действительности, которая была налицо. «Вечерний горячий призыв к единению рассеялся в предрассветном тумане. Вражда и рознь открыто ползли из всех щелей. Так начинался первый день Вр. Вс. Правительства-Директории» — этими словами закончил главу «Образование Директории» в своих воспоминаниях один из творцов уфимского компромисса ген. Болдырев [с. 53]. Что лучше: худой мир или добрая ссора? Нет на это общего ответа. Уфимский компромисс не мог быть искренним — претенциозны были требования «левого» сектора и слишком много уступок пришлось сделать другому лагерю. «Это соглашение, — подводит итоги Серебренников, — не родилось в атмосфере энтузиазма — оно было вынужденным и поэтому неискренним и таило в себе зародыш будущей борьбы, столкновений и распрей» [«Сиб. Арх.». С. 13]. Создавалась какая-то фикция, которая действительно запутывала ещё более сложную политическую обстановку и делала ещё болезненнее разрешение назревших конфликтов…
Возражая Кролю, Н.Д. Авксентьев обмолвился: «Нужно думать, что будет с Россией в течение первых трёх месяцев» [с. 189]. Роковая ошибка. Через три месяца уже не было Директории.
4. На другой день
Только казалось «в последние часы Совещания», что решение в Уфе найдено, что «демократия может объединиться в единую силу, что дух борьбы и недоверия отлетел, унесённый пережитым и осознанным общим горем, горем страны, и что мы способны к работе возрождения» [Аргунов. С. 20]. Решение в Уфе не было найдено.
Внешне победила тактика Авксентьева [461] и «умная диалектика» Гендельмана. Победили эсеры — утверждает Серебренников в противоположность Майскому: «Сибиряки и примыкающие к ним группы пошли на большой принципиальный компромисс, вырвав у противников некоторые уступки непринципиального свойства» [с. 13]. 28 сентября на Съезде членов У.С. Гендельман говорил: «Для нашей партии сегодняшний день — великая награда за борьбу в деле освобождения России… Сегодня перед нами разгорается заря, когда мы уверены, что близок день возобновления работы возрождающегося У.С. 1 января возобновится великое наше Учредительное Собрание» [«Сибирь», № 63]. Речь Авксентьева на Съезде такая же апологетика — это апофеоз тому Учред. Собранию, к ногам которого сложить свои уполномочия члены Правительства считают своей «священной обязанностью».
461
За что Утгоф и назвал его великим мастером на компромиссные решения и изобретателем «бумажных гарантий».
Видел «победу демократии» и Зензинов. «В Уфе, — говорил он в беседе с сотрудниками газет, — мы сказали, что не уедем, не создав государственной власти. Обещание исполнили. В состав Правительства нам не удалось провести всех, кого мы считали необходимым иметь для данного времени. Но одержали победу в признании прав данного У.С.» [«Сибирь», № 64].
В действительности не все были настроены так оптимистически. Не все видели в достижениях Уфимского Совещания победу демократии [462] . В книге Майского приведена лента разговора по прямому проводу автора воспоминаний с самарским министром ин. дел Веденяпиным. Разговор относится к тому самому моменту, когда рождалось Всер. Вр. пр.
462
«Потеряв голову, по волосам не плачут», — запечатлел на листе уфимских автографов с.-р. Лошмаков.
Майский. Сейчас только закончилось заседание Совета управляющих ведомствами по вопросу о сформировании Директории. Совет поручил мне передать Комитету членов Учредит. Собрания следующее: Совет сильно разочарован составом Директории, однако полагает, что задача демократии — твёрдо отстаивать свои позиции до последней возможности. Если мы потерпели поражение в вопросе о составе Директории, то должны постараться взять реванш на другой позиции, именно на составе делового кабинета…
Веденяпин. Думаю, что достигнуть чего-либо невозможно. Ваши пожелания будут переданы, и по мере сил наши товарищи будут их отстаивать. Врем. правит. уже существует и сейчас приняло присягу…
Формирование делового кабинета теперь зависит от Врем. прав., и мы можем влиять на его состав только частным образом, что мы и будем делать.
Майский. Итак, поздравляю вас с рождением всер. власти. Не думал, что придётся встречать это событие с такими смешанными чувствами. Что день грядущий нам готовит?
Веденяпин. Извещаю вас о смерти Комитета. Это наше общее настроение [с. 241–243].
Пессимизм членов Комитета У.С. объясняется, конечно, отчасти подавленным настроением в связи с событиями на Волжском фронте: «Рушилось здание, над возведением которого соц.-рев. и меньшевики четыре месяца работали с таким увлечением и надеждами, и никто не мог указать какого-нибудь средства спасения» [Майский. С. 259]. После разгрома Самары у соц.-рев. явилось сожаление в «ненужной жертве»», — признает Авксентьев в том письме товарищам на Юг, которое напечатано в «Пролет. Революции». На первых же порах слева началось: «постольку, поскольку и даже хуже». «Слева» — это то крыло партии с.-p., которое продолжало своим лидером считать Чернова. Достаточно символическую картину как бы фотографирует письмо Авксентьева. В Самаре происходит концерт-митинг по поводу образования демократической всероссийской власти. Всеобщее ликование. Весь партер в театре стоит. Сидит лишь один. Крики: «Встать!» Раздаются угрозы. «С кислой улыбкой», «нехотя» встаёт прославленный бывший — «селянский министр». Он не сочувствует Уфимскому Соглашению, потому что «сделано не им и не для него» (квалификация Авксентьева). Пустой инцидент, но действительно он «эмблематичен»! «Можно себе представить, каково было действие, когда он оказался на самом Съезде У.С.»… Нужно запомнить хорошо эти слова Н.Д. Авксентьева: они будут необходимы при оценке последующих событий.
С самого начала Чернов, не бывший или не допущенный на Уфимское Совещание, «занял резко отрицательное отношение к соглашению с буржуазией», требовал разрыва соглашения и объявления Комуча всероссийской властью [Утгоф. С. 41]. Чернов, по его собственным словам, может только гордиться этим [463] и сожалеть, что его предостерегающий голос мог прозвучать лишь запоздалым «гласом вопиющего в пустыне». В то время дело не ограничилось сожалением, была сделана попытка исправить ошибку, допущенную в Уфе, и найти средство так или иначе аннулировать «акт», под которым была и подпись ЦК партии. Святицкий — единственный пока рассказавший, что делалось в эти дни за кулисами партии, — утверждает, что Соглашение в Уфе было фактически подписано от имени партии меньшинством ЦК. В Уфе было 7 цекистов, из них трое были против Соглашения, четверо «за». Следовательно, санкция была дана большинством одного голоса, но «если к голосам уфимских цекистов присоединить голоса цекистов, бывших в Самаре [464] , то соотношение было бы совсем иное: за Соглашение 4, против 6. Уфимские товарищи не приняли во внимание голоса самарских цекистов, и воля ЦК была, таким образом, явно извращена» [с. 59]. Как только закончилось Государственное Совещание, все цекисты выехали в Самару, чтобы устроить пленарное заседание и обсудить «создавшееся, крайне тяжёлое для партии положение». На этом пленуме победила, конечно, точка зрения Чернова, и в результате ЦК 11 октября вынес ту самую резолюцию, которой суждено было сыграть на Востоке большую политическую роль. «Центральный Комитет не мог, разумеется, аннулировать свои же уфимские постановления, — отмечает мотивы Святицкий. — Не мог он также и не признать новообразованную Директорию, ибо такое непризнание post factum породило бы резкий раскол в среде самой демократии и бросило бы ещё несоорганизованную левую часть демократии в открытую борьбу с реакцией, которая к тому же стала бы действовать под прикрытием правых демократических кругов. Поэтому Центр. Комитет ограничился, с одной стороны, резкой критикой — «невыдержанной», «колеблющейся» и «несоответствующей решениям съезда и Совета партии» линии поведения фракции эсеров на Уфимском Совещании, а с другой стороны, обратился ко всей демократии с горячим призывом мобилизовать все свои силы, чтобы отвратить грядущее нападение реакции на демократию. Центральный Комитет не призывал свергать Директорию, но он исходил из того взгляда, что Директория — учреждение мертворождённое, что события могут пойти мимо неё, что вопрос об Учредительном Собр. нельзя считать разрешённым Уфимским Соглашением» [с. 60].
463
В статье «Историк или истерик», помещённой в «Воле России» и представляющей собой ответ на мой фельетон «Кто он?» [«Посл. Нов.»], Чернов сам заявляет: «Я действительно, прибыв в Самару и узнав, с кем и какого рода заключается компромисс, — по прямому проводу заклинал цекистов, находящихся в Уфе, не губить партию и демократию».
464
Ракитников, Раков, Чернов.
Отныне эсеровская иркутская газета «Дело» назовёт Уфимское Совещание — «Вальпургиевой Ночью»… Предзнаменование не очень хорошее!
«Фальшивость» уфимского компромисса, когда одни надеялись, что У.С. не соберётся [465] , а другие думали обратить в постоянно действующий орган Съезд членов У.С. [466] , побудила многих представителей другой договаривавшейся стороны отвергнуть Соглашение. К ним прежде всего принадлежал избранный в число членов Директории Н.И. Астров. В екатеринодарской газете «Великая Россия» [№ 72, 13/25 ноября] появилась беседа Астрова, в которой член Директории заявлял о своём отказе вступить в новое правительственное образование. Он отмечал прежде всего изменение «московской схемы московского соглашения». Изменение это он видел в «попытках возвращения к жизни старого У.С.».
465
«Сибиряки надеялись, — пишет Серебренников, — что нужного количества членов У.С. к 1 января не наберётся и что за 5 месяцев много может утечь воды» [с. 13].
466
На торжественном заседании Съезда 26 сентября была устроена даже своего рода демонстрация, хотя Съезд юридически уже не являлся органом законодательной власти, тем не менее Совет упр. вед. решил в полном составе явиться на первое заседание Съезда, желая этим демонстративно подчеркнуть, что он по-прежнему считает себя политически ответственным только перед У.С.» [Майский. С. 261].