Транквилиум
Шрифт:
Потом – на фоне бронзовеющего предзакатного неба, правее раскаленного диска – черные, в золотом контуре, в красноватой дымке стали выплывать, еще беззвучные, шпили, купола, крыши, башенки Нового Петербурга, столицы Великого княжества Палладии…
– Хорошо, – сказал Туров, припечатывая бокал к столу. – Давай просто отойдем от готовой схемы и нарисуем другую. Мою. Пусть дурацкую. Почему мы так дружно решили, что Величко свалил в Америку? Потому что доллары спер? А если он их спер специально для отвода глаз, чтобы мы в другую сторону кинулись, а сам с Глебушкой чешет в противоположном направлении? Конечно, для этого нужно иметь мозги, а учитывая принцип подбора кадров, мозги – дело проблематичное… Но все же? В порядке бреда? Он ведь прихватил и марийские деньги, там тоже приличная сумма была… чтобы было с чем повторять подвиг генерала Марина. По дороге – заметь, по дороге! – он взрывает базу… а налет на «Рэндал» совершают другие! Не Марин –
– Ты, может, еще жрать хочешь? – спросил Чемдалов. – Глаза все еще голодные.
– Ну, закажи, – согласился Туров.
Чемдалов подозвал официанта:
– Еще, пожалуйста, чего-нибудь овощного, два пива и соленых орешков. – И, взглянув на Турова, засмеялся: – Тебя бы, Степа, первого сожрали. Потому что сам ты мяса не ешь, и толку от тебя в этом плане ни малейшего…
Уцелевших после взрыва на базе четверых сотрудников удалось вывести: нашли и расчистили узкий проход в самом городе. Тут как раз и Брянко подоспел – с консервами… Да, подумал Чемдалов, как транспортный узел Владивосток значение утратил. Ничего, вот введем в дело новый проход – и все старые окажутся ненужными. Лишними.
Он только что был там и все видел. Проход был огромный и сквозной, без промежуточных зон, но большая часть его располагалась в воздухе. По форме он напоминал наконечник копья длиной больше километра и шириной метров двести, косо воткнутый в землю. На уровне земли ширина его была сорок два метра. Нашли знаешь как? – говорил Кондратьев, бывший когда-то с Чемдаловым в одной опергруппе, а теперь вот безвылазно торчащий в тайге, при гнусе. – Зимой здесь иней на деревьях – во! И тепло, якуты это место знают – зверье сюда приходит греться… Они стояли у вертолета и смотрели на скальное безумие, начинающееся на той стороне. Ты туда ходил? – спросил Чемдалов. Ходил, а как же, – удивился Шура Кондратьев, – только там далеко не уйдешь: вертолетами надо будет людей забрасывать. Чемдалов кивнул. Инженерное управление уже подготовило проект «плацдарма», требовалось одно: дотянуть сюда рельсы.
Хотя это ни разу не было сказано вслух, Чемдалов понимал: идея «вставить фитиль» при Ю-Вэ приобрела иное содержание. Транквилиум теперь рассматривался как глубокий и вместительный бункер, имея который было не страшно ввязываться в ядерную войну…
И, глядя на то, как Туров уминает огромную порцию цветной капусты в сухариках, Чемдалов подумал еще, что все планы придется, очевидно, свернуть в трубочку и засунуть поглубже, потому что счет пошел на месяцы и дни, и нечего уже забивать себе голову всяческими тайными операциями, на которые потеряно столько сил и бесценного времени, а надо четко и всесторонне готовиться к открытой интервенции. Тем более что Транквилиум – не Афганистан, оружие туда поставлять никто не сможет, так что преимущество будет подавляющим… да и народ не тот. Ему представилось вдруг, как разгружаются эшелоны, как по немыслимым мостам и туннелям танки и бронемашины сходят с гор и окружают район прохода железным кольцом, как вертолеты высаживают десанты, как внутри кольца возникают города, вначале палаточно-барачные, а потом… Он отогнал видение и сам над собой посмеялся: пацан, пионерская зорька сыграла. Это будет в сто раз страшнее Афганистана, подумал он, и все равно мы победим, потому что за нами, позади нас – будут самые лучшие в мире заградотряды с «першингами» и MX…
Чемдалов огляделся. Они ничего не знают, подумал он. И не узнают, потому что Величко – не знал. А если и узнают, то не смогут помешать. Едят, пьют. Ходят…
Живите пока, ребята.
У него было странное чувство: будто он на сцене театра, идет бесконечная пьеса, и все давно забыли, что это пьеса – и пытаются жить всерьез. И даже умирать – всерьез.
– Ладно, – сказал он вслух. – Допустим, что ты прав. Величко перебежал… туда. В Мерриленд, в Палладию – неважно. Скорее, в Палладию. Он и так всплывет рано или поздно. А может быть, его засадят на Гармошку. По большому счету, Степа, – плюнуть и растереть. Все равно – когда мы туда придем, деться ему будет некуда.
– Нет, – сказал Туров. – Его нужно найти и убить. И Марина – найти и убить. Это – нужно. Все остальное – как получится…
– Ладно, – сказал Чемдалов. – Тогда – занимайся этим делом. Три недели сроку.
– Понял, – сказал Туров. – В Большой Комитет за помощью обращаться можно?
– Да хоть в Центральный. Но чтобы легенду не нарушать!
– Я не пацан, – отмахнулся Туров.
18
Глеб и узнавал, и не узнавал Новопитер. Все в нем будто бы осталось то же – но сместилось, сдвинулось, поменялось местами. Узкими стали проспекты, куда более изящными – фасады. Непривычно звучала уличная речь. Плыло в глазах от щедрости витрин, от запахов сдобы кружилась голова. В первые дни у них почти не было денег,
Это событие они отметили шикарным ужином в «Пилигриме». Потом отправились в ночную оперетту. Давали «Седьмую жену» Блонского. На самом патетическом месте, дуэте Лизы и Капитана, Глеб вдруг уснул. И потом несколько дней кряду с ним это случалось: он засыпал в самых неподходящих местах. Ему снились какие-то чрезвычайно яркие сны – но не запоминались совершенно. Пятнадцатого августа случилось два события: Алик получил наконец отправленный «золотой груз»: свои странные деньги, Глебов револьвер и патроны к нему – и пришло приглашение явиться на некую «общую встречу».
Шестнадцатого, в четыре часа пополудни, сильно парило после дождя. В многочисленных протоках и каналах вода стояла высоко.
«Общая встреча» проходила в отдельном кабинете ресторана «Беловодье». Два лица были знакомы Глебу: офицера, который принимал их в первый день по прибытии, лейб-гвардии подпоручика Павлова – и господина Байбулатова Кирилла Асгатовича…
Среди пассажиров, сошедших на берег в Кассивелауне с борта пакетбота «Иван Великий», обслуживающего линию Ньюхоуп – Новый Петербург и задержанного в Ньюхоупе из-за гражданских беспорядков, была и маленькая еврейская семья: папа Джейк Шульман, часовщик, ювелир и антиквар, как он отрекомендовался, и его семнадцатилетняя дочь Наоми. Пара была трогательная: низенький, кругленький, очень подвижный, очень разговорчивый папа – и высокая, медлительная, вся в мелких кудряшках черных роскошных волос, с диким взглядом из-под тяжелых век дочь. Ее можно было бы счесть красавицей – если бы не багровое родимое пятно на шее и на части щеки. Папа рассказывал всем, кто соглашался его слушать, что это пятно – часть семейной трагедии, женихи далеко стороной обходят девочку, но нельзя же допускать, чтобы она так страдала ни за что – и вот он, отец, исполняя свой отцовский долг, везет ее в Порт-Блессед к доктору Квили, который умеет такие пятна удалять… Дочь молчала, глядя в пол. А девочка-то – огонь под пеплом, шепнул своему другу и компаньону мистер Мак-Конти, адвокат. Компаньон охотно согласился. Они и сошли в Кассивелауне, и Светлане почти не пришлось прибегать к своему умению говорить с акцентом и особым образом строить фразы, чему ее так упорно учил Сол. Сначала было смешно, потом стало получаться. Еще три дня, и мы сосватаем тебя за раввина, смеялась Олив. В Кассивелауне было темно из-за низко висящих туч. Дождь начинался, но тут же кончался. Сильно пахло рыбой. Другая пара, мистер и миссис Черри, роскошная блондинка с синей лентой в волосах и пожилой моряк, не по своей воле ставший чиновником адмиралтейства, как бы случайно прогуливалась по палубе над трапом. Баркас отчалил. Взлетали весла, и уже невозможно, невозможно было различить слившиеся в короткое тире фигуры пассажиров. Увижу ли я ее когда-нибудь? – вдруг с ужасом подумала Олив. И Светлана, глядя на уходящий все дальше и дальше высокий борт барка, подумала: увидимся ли? О Господи – где и когда? Раз… раз… раз… – негромко командовал боцманмат. Небо касалось верхушек мачт.
Поразительно резкими голосами орали чайки.
На причале Шульманы взяли кэб и сразу же отправились на станцию дилижансов. Кассивелаун был полной противоположностью романтически-возвышенному Порт-Элизабету. Плоский, темный, не слишком чистый город, состоящий будто бы из одних задворок. Бесконечные глухие заборы тянулись вдоль улиц с узкими, в две ладони, тротуарами, слепые стены и фасады с забеленными окнами; черные решетки в проемах, редкие деревца, мостовые из дикого камня, темная стоялая вода в каналах, неистребимый запах рыбы, рыбной чешуи, рыбьего жира, рыбачьего клея… нет, Кассивелаун не стоил внимания. И красивые дома, что попадались им на пути, и сады, и уходящий куда-то ясный бульвар казались пленниками этого города. Здесь делались деньги, большие деньги, и ни для чего другого этот город предназначен не был. Он даже не был предназначен для тех, кто жил в нем – хотя они, возможно, притерпелись к его уродствам и не замечали их, видя лишь что-то хорошее…
Дилижансы в Порт-Блессед уходили каждый час, но свободные места были только в семичасовом.
Шульманы сидели в станционном ресторанчике и убивали время, поедая невкусный обед. Надо кушать, дочка, журчал непрерывно Сол, ты молодая, ты еще не знаешь, что главное – это правильно питаться… Светлана старалась не слышать. Когда они готовились, Сол вот так же вбивал в ее тупую голову, что главное – это никогда и ни при каких обстоятельствах не выходить из роли, пусть камни падают с неба… Она и не выходила. Просто считала дни, сколько еще осталось: семь… пять… теперь вот – три, да-же меньше. Двое суток в дилижансе, потом поездом – ночь и утро. Да, папочка, шептала она. Тошнота не то чтобы прошла – но теперь ее можно было подавлять просто усилием воли. Впрочем, и пилюли, и настойку она пила аккуратно.