Транквилиум
Шрифт:
– Давно?
– Неделю назад.
– Вот оно что… А почему? Что произошло?
– Этого я не знаю достоверно, а слухи передавать не хочу. Но в вашем доме живет теперь его племянник с семьей, так что если вам нужно где-то остановиться, то моя лачуга в вашем распоряжении…
– Спасибо, мистер Пэтт… – звон, и частые шшшух-шшшух-шшшух в ушах, и хрустальная ясность всех видимых предметов, как бы отгораживающая ее от мира; ноги с трудом нащупали пол. – Мне есть где остановиться, не стоит беспокойств… – и лицо слишком ощутимо, будто покрыто воском, восковой маской. – Я пойду, до свидания. Мне нужно принять ванну и поспать…
Мистер Пэтт говорит что-то, но Светлана уже не слышит, как не чувствует собственных шагов. Боже мой. Боже, кричит она неслышно,
И вдруг понимает, почему голос следователя – там, в лагере, на сортировке – показался ей знакомым. Именно этот голос повествовал тогда, за их с Глебом спинами, о возвращении отца… прощальный вечер на «Эмеральде»…
Еще один камешек лег в странную мозаику.
Чемдалов брезгливо оттолкнул зеленую пластиковую папку. Все идет, как задумано: в Ньюхоупе цены относительно бумажного фунта выросли на семнадцать процентов. Это уже признаки того, что заработала собственно машина инфляции: ввезенных бумажек при самом эффективном использовании хватило бы на двенадцатипроцентное подорожание. Золото из наличного оборота почти исчезло, в банках огромные очереди, а скоро… почти завтра, да… О, это будет похлеще знаменитой «черной пятницы»! В шести крупнейших банках Мерриленда будут двинуты капиталы, оседавшие три последние десятка лет – и это будет настоящий удар. Нокаут. Не выдержит никто.
А если и в «черную пятницу» кто-то так же вот пошутил?
Чемдалов даже засмеялся. Когда знаешь, что существует Транквилиум, все загадки истории разрешаются по одной схеме. А тот, кто долго размышляет над этим, либо постепенно сходит с ума, либо начинает понимать, наконец, что истории безразлично, каковы причины тех или иных событий: случайность ли, заговор ли, железные ли законы экономики, или произвол высших сил… Вот сидит он, Чемдалов, в одном лице совмещающий и случайность, и железные законы, и заговор, и справедливость, и высшие силы, – ну и что? И всегда так: сидит какой-нибудь Чемдалов… а если и не сидит – все равно, какая разница?
Странно только – вдруг вспотели ладони…
Мистер Бэдфорд вел себя как старый любящий дядюшка: откуда-то от соседей была привлечена горничная, пожилая полная матрона, в мягких руках которой Светлана окончательно расслабилась и за ненадобностью перестала понимать, где она есть и что с нею делают. Уют и безопасность царили в этом каменном доме, обнесенном еще и каменной крепкой стеной. Была теплая ванна, был легкий ужин, и Сол рассказал мистеру Бэдфорду все, что знал – а может быть, и не все, Светлана не вникала. Она как сквозь текущую воду видела этих мужчин, занявшихся мужскими делами, курящих трубки и пьющих красное вино. Потом как-то незаметно она оказалась под одеялом.
…Стена пламени, и под эту стену ныряла, отчаянно крича от боли и страха. Юкка и выносила щенков, одного за другим – мертвых, мертвых, мертвых, мертвых… – и ныряла за следующим. Она так и осталась там, по ту сторону огня, а Светлана отступила еще на шаг и оказалась у ворот, и бегущий человек – он бежал медленно, как в воде, как в кошмаре – повернулся в ее сторону, взметнулись длинные, до плеч, волосы, и на бегу он взмахнул рукой, но как бы вдогонку этому, посылающему нож в ее грудь, взмаху – резко отбрасывает назад другую руку и от этого чуть-чуть поворачивается, и нож впивается в столб…
Она вздрогнула от этого грубого удара и проснулась. На потолке неподвижно лежало пятно света от зеленой ночной лампады. Тот человек узнал ее – и она его вот-вот узнает… Она долго лежала в темноте и пыталась вспомнить и понять, где и когда она видела этого человека – и вдруг вспомнила, все сразу, и спокойно уснула.
Это был Левушка Каульбарс.
Из Крепостца выехали так: шестнадцать верховых, семь коней под вьюками и одиннадцать подменных. На две недели взяли провиант, хотя Коротченя, потолковав с казаками, уверился, что обернется экспедиция дней за десять.
Лишь ночь провели в Крепостце.
Вышли на зоре. Красивое было место, и с моря красивое, и с земли. Это Федякину губу называли казаки морем: сейчас, до ноября, пока не сменились ветра и не пошел отгон воды – не видно было другого берега даже с вышек над палисадом. Зимой – станет река, верст пяти в ширину, черные голые острова проступят, обрамленные наледями, и с перекатов будут сплывать клочья пены – но здесь, под утесом, над стосаженной глубиной, недвижным останется темное зеркало… Ерзая в казачьем седле, непривычном для него, знавшего лишь охотничье, Глеб все же не мог не оглядываться по сторонам. Совсем недавно эти места лежали за краем обитаемого мира, чему свидетель – палисад из триохватных бревен цвета мокрого камня, блокгаузы, казармы… не жили тут, лишь службу мотали. И вот – россыпь желтых домов; горбыльные, на год-два поставленные временные амбары, конюшни, коровники; плетеные из луба и лозы, похожие на громадные опрокинутые лукошки, птичники. Только что оторали петухи и теперь лениво постанывали то тут, то там; сонно бормотали куры. Собаки провожали едущих молча: пустолаек казаки не уважали… Еще земля в щепе; еще лишь с палец толщиной саженцы в свежих лунках вдоль дороги, накрепко огороженные от коз и кроликов; да, здесь живут и намерены жить и впредь… И – пахнет хлебом.
Еще верст двадцать, до самого полудня, слева и справа от дороги виднелись хутора, только что поставленные, а то и шатры или палатки там, где еще ничего не успели поставить. Тянуло гарью: дурной лес и кустарник разрешено было выжигать на корню.
Седоусый, хотя совсем не старый казак, видя затруднения Глеба, пристроился рядом с ним и поехал молча, лишь чуть подчеркивая особенности посадки, и вскоре Глеб освоился и с седлом, и со стременами, вынесенными непривычно вперед. Вот так, слегка откинуться…
Его удивил Алик, держащийся в седле с великолепной небрежностью. Что-то новое появилось в его лице, сгладив запекшуюся вражду к далекому и невидимому ли, глубоко ли спрятанному в себе… И подобное же произошло с Кириллом Асгатовичем. Волчья бы шапка, да расшитый халат, до кривая сабля – были бы ему кстати. Перехватив взгляд Глеба, он чуть улыбнулся, обнажив верхние зубы – и стало ясно, что думает он о том же.
Дорога раздвоилась: по-над рекой, к дальним хуторам – направо; и через излучину, напрямик, к скитам и зимовьям – налево. Туда и двинулись по неторной, несколько дней неезженой, перехваченной поперек паутиной. Дневной привал был короток, обеда не варили, съели лишь по куску холодного в маринаде мяса да по ломтю не успевшего остыть хлеба. И к вечеру, после заката уже, вышли вновь к реке. Искупавшись и искупав коней, поели плотно кулеша и улеглись под полотняным навесом. Звезды висели низко, как сливы…
На другой день тот же седоусый казак, Мирон Игнатьевич, дядько Мирон, также пристроился рядом с Глебом и начал разговор. Служил он второй пограничный срок, за младшего брата, которому пойти было не с руки. У самого же Мирона сыновья взрослые, неженатые, хозяйство вести могли вполне… Не спрашивая ни о чем впрямую, он все подводил разговор к целям похода. А не добившись ничего, сам стал рассказывать о прошлогоднем случае, когда в тех же местах охотники поймали карлу. Какого? Вот, чуток повыше сапога. А так – человек человеком. Одетый, обутый, хоть и в драном во всем. И даже говорил будто бы по-русски, только больной он, что ли, был: бредил, все звал кого-то. Везли его в Крепостец, беднягу, да так и не довезли: помер дорогой. Не по этому ли делу и мы-то едем? Глеб ответил невнятно. Рассказ дядьки Мирона растревожил что-то в памяти, и вылезли некстати слова: «червонная зона». И – вновь заболело, всплыло и растеклось, зачерняя все вокруг, чувство совершаемой ошибки…