Трансмиграция Тимоти Арчера
Шрифт:
— Ты могла и не быть первой.
— Я выглядела великолепно. Даже лучше, чем он. Я хочу, чтоб ты это увидела. Мы снимаем квартиру. Ради бога, никому не рассказывай особенно об этом, но он платит за нее из Дискреционного фонда.
— Из церковных денег? — уставилась на нее я.
— Слушай… — Кирстен снова выглядела серьезной, но не смогла сохранить это выражение лица и закрыла его руками.
— Разве это не противозаконно? — спросила я.
— Нет, не противозаконно. Фонд потому и называется Епископским дискреционным. Он может делать с ним что хочет. Я собираюсь устроиться к нему на работу в качестве… Мы еще не решили, но что-то вроде главного секретаря, как антрепренер, организовывать его выступления и поездки. Его рабочие дела. Я
— Мне так жаль, — только и могла я сказать.
— Это все из-за армии. Он боялся, что его призовут. Они обвинили его в симуляции. Что ж, ведь все это и есть жизнь. Ему все равно пришлось бросить школу. То есть я хочу сказать, ему и так пришлось бы это сделать. Его приступы всегда начинаются одинаково: он начинает плакать и перестает выносить мусор. Плач меня не особо беспокоит. Чертов мусор, это да. Он накапливается повсюду, мусор и отходы. И он не моется. Не выходит из квартиры. Не оплачивает счета за коммунальные услуги, так что ему отключают газ и электричество. И еще он начинает писать письма в Белый дом. Это единственная тема, которую Тим и я не обсуждали. Я и вправду обсуждаю это с очень немногими. Так что я полагаю, что смогу сохранить наш роман — мой роман с Тимом — в тайне, ведь у меня есть опыт хранения секретов. Ах нет, извини, это начинается с ним не с плача, это начинается с того, что он не может садиться за руль. Фобия вождения: он боится, что свернет с дороги. Сначала это накатывает на магистрали Ист-Шор, затем распространяется на все другие улицы, а потом он доводит себя до того, что боится дойти до магазина — в итоге не может купить еды. Но это уже не имеет значения, потому что к тому времени он и так ничего не ест. — Она горестно замолчала. — У Баха есть кантата об этом, — наконец сказала она, пытаясь улыбнуться. — Строчка в «Кофейной кантате». О неприятностях с детьми. Они — сотня тысяч бед, что-то в таком духе. Раньше Билл играл эту чертову вещицу. Очень мало кто знает, что Бах написал кантату о кофе, но он знал.
Какое-то время мы шли молча.
— Звучит, как будто… — начала я.
— Это шизофрения. Они испытывают на нем каждый появляющийся новый фенотиазин. Болезнь находит периодами, но они возникают все чаще. Он болеет дольше, и болеет тяжелее. Мне не следовало говорить тебе об этом. Это не твоя проблема.
— Да я не против.
— Похоже, — продолжила Кирстен, — Тим сможет сотворить глубокое духовное исцеление. Ведь Иисус лечил психически больных людей?
— Он вселил бесов в стадо свиней, — ответила я, — и все они бросились в пропасть.
— Довольно расточительно, — заметила Кирстен.
— Вероятно, их как-нибудь да съели.
— Если это были евреи, то вряд ли. В любом случае кто захочет есть свиную отбивную, в которой заключен бес? Не надо было шутить так, но… Я поговорю с Тимом об этом. Но не сейчас. Думаю, у Билла это от меня. Я сама психованная, Бог свидетель. Я психованная и его сделала психованным. Я не перестаю наблюдать за Джеффом и отмечать разницу между ними. Они примерно одного возраста, и Джефф так хорошо воспринимает реальность.
— Пари на это не заключай, — отозвалась я.
— Когда Билл выйдет из больницы, я хотела бы познакомить его с Тимом. И я хотела бы познакомить его с твоим мужем, правда. Ведь они раньше не встречались?
— Нет. Но если ты считаешь, что Джефф может служить образцом для подражания, то я действительно не…
— У Билла очень мало друзей. Он необщительный. Я говорила о тебе и твоем муже. Вы оба его возраста.
Подумав об этом, я осознала всю ту бездну времени, что безумный сын Кирстен будет отравлять нашу жизнь. Эта мысль удивила меня. Она была совершенно лишена милосердия, поскольку в ее основе лежал страх. Я знала своего мужа, и я знала себя. Никто из нас не был готов браться за любительскую психотерапию. Однако Кирстен была прирожденным организатором. Она объединяла людей для хороших дел, хотя не обязательно им на пользу.
В тот момент я испытывала чувство, что меня используют. В «Неудаче» я по существу была свидетельницей того, как епископ Арчер и Кирстен Лундборг используют друг друга в замысловатой сделке, но, несомненно, в сделке, которая приносила пользу им обоим. Во всяком случае они так считали. Эта же, с ее сыном Биллом, виделась мне как явно односторонняя. Мы ничего с нее не получали.
— Дай мне знать, когда он выйдет, — сказала я. — Но я думаю, что Тим, с его профессиональной подготовкой, будет лучше…
— Не забывай про разницу в возрасте. Будет элемент отцовства.
— Может, оно и к лучшему. Может, это как раз то, что нужно твоему сыну.
Уставившись на меня, Кирстен изрекла:
— Работу по воспитанию Билла я выполнила превосходно. Его отец ушел из нашей жизни, и мы его даже не вспоминаем.
— Я вовсе не имела в виду…
— Я знаю, что ты имела в виду.
Кирстен буравила меня взглядом, и теперь она по-настоящему изменилась. Она была разгневана, черты лица исказила ненависть. Это старило ее. Это даже придавало ей физически больной вид. Она как-то обрюзгла, и мне стало неловко. Потом я подумала о тех свиньях, в которых Иисус переселил бесов, о свиньях, бросившихся с обрыва… Это-то ты и делаешь, когда в тебя вселяется бес, подумала я. Ее теперешний вид — это знак, клеймо. Наверное, твой сын действительно унаследовал его от тебя.
Но сейчас положение вещей изменилось. Теперь она была любовницей моего свекра, потенциально его хозяйкой. Я не могла послать Кирстен куда подальше. Она была частью семьи, пускай и нелегально и даже безнравственно. Я была повязана с ней. От семьи одни напасти, думала я, и никакого счастья. И я смирилась с этим. Идея познакомить ее и Тима принадлежала мне. Плохая карма, подумала я, вернулась с другой стороны хлева. Как говаривал мой отец.
Стоя там на траве у залива Сан-Франциско под лучами послеполуденного солнца, я ощутила тревогу. В некоторых отношениях она действительно безответственна и груба, сказала я себе. Она ворвалась в жизнь известного и уважаемого человека. Ее сын психически болен. Она ощетинилась, словно животное. Теперь будущее епископа Арчера зависит от того, чтобы однажды она не пришла в ярость и не позвонила в «Кроникл» — его будущее зависит от длительности ее пребывания в состоянии доброжелательности.
— Давай вернемся в Беркли, — предложила я.
— Нет, — покачала головой Кирстен. — Мне еще нужно найти платье, которое я смогу надеть. Я приехала в Сан-Франциско ради покупок. Одежда для меня очень важна. Мне приходится заниматься ей, я часто показываюсь на публике и полагаю, что буду показываться еще чаще — теперь, когда я с Тимом. — Ее лицо все еще пылало яростью.
— Я вернусь на метро, — сказала я и пошла прочь.
— Она очень привлекательная женщина, — отреагировал Джефф тем же вечером на мой рассказ. — Учитывая ее возраст.
— Кирстен сидит на таблетках.
— Ты не знаешь этого наверняка.
— Я подозреваю. Эти ее изменения настроения. Я видела, как она принимает их. Колеса. Ты знаешь. Барбитураты. Снотворное.
— Каждый закидывается чем-нибудь. Ты куришь травку.
— Но я в здравом уме.
— Может, и не будешь, когда доживешь до ее лет. Плохо только вот с ее сыном.
— Плохо с твоим отцом.
— Тим с ней справится.
— Ему, возможно, придется нанять для нее убийцу.
Уставившись на меня, Джефф произнес: