Траян. Золотой рассвет
Шрифт:
— Ты согласен, – спросил Титиний?
— Безусловно! – подтвердил Ларций.
— В таком случае, – продолжил Капитон, – желательно, чтобы ты, префект, выступил свидетелем и подтвердил, что Веллей давно вызывал у тебя подозрения. Я со своей стороны готов предоставить факты, подтверждающие умысел, который содержится в последних высказываниях и письмах Веллея. Твое слово воина очень поможет отысканию истины. Если мы договоримся, можно будет согласиться, что вина твоих родителей воистину ничтожна.
Ларций не мог скрыть удивления.
— Но как я, находясь в действующей армии, за сотни
— Вот как раз об этом тебе и следует поразмышлять. Ты должен хорошенько подготовиться к выступлению перед следственной комиссией. Там будет много горлопанов и тайных недоброжелателей цезаря. Они не упустят случая поймать тебя на каком-нибудь противоречии.
Лицо у Ларция приобрело удивленно–глуповатое выражение. Он признался.
— Не мастак я на такие штучки, Капитон. Боюсь, у меня ничего не получится.
Титиний развел руки.
— Решать тебе, префект. Я могу подождать. Скажем, две недели. Скажи, ты знаком с Марком Ульпием Траяном?
— Это тот, что родом из Испании? Наместник Верхней Германии?
— Да.
— Знаком, но мельком. Виделись пару раз.
— Что ты можешь сказать о нем?
Ларций задумался – неужели и за Траяном идет охота? Неужели этот громила тоже влип? Вслух ответил.
— Что я могу сказать? Пользуется авторитетом среди солдат. Силен, крепок, в военных делах осторожен, попусту не рискует. Верен присяге и ныне здравствующему императору, да хранят боги божественного Домициана.
— Пусть хранят, – согласился Титиний. – Можешь идти.
Ларций растерялся. В первое мгновение едва не бросился целовать секретарю руку, однако сумел сдержаться. Поблагодарил Капитона за неслыханную щедрость, будто тот, походя, подарил ему жизнь, попрощался.
— Мира тебе и здоровья, Титиний.
Ошеломленным – не испуганным или растерянным, а именно ошеломленным, с примесью стыда, вышел Ларций Корнелий Лонг из Палатинского дворца.
Предложение Капитона, сделанное явно по указке сверху, мало что было ошарашивающим, недопустимым, оскорбительным, неумным, но, главное, бессмысленным, ибо как Ларций мог узнать о намерениях Веллея. Чтобы врать в присутствии почтенных отцов–сенаторов, лжесвидетель должен был обладать неистребимым запасом необходимой для такого бесчестного дела наглости.
Если его спросят, каким образом он, находясь на границе, сумел разузнать, по какой причине и как Роман решил покуситься на жизнь цезаря, что он сможет ответить?
Прибегнул к помощи астрологов?
Или, занимаясь на досуге колдовством, ухитрился таинственным образом проникнуть в мысли злоумышленника? Да за такое признание его непременно лишат головы, так как не было во всем государстве более ненавистных Домициану подданных, чем астрологи и философы.
* * *
Стоя у окна, Ларций Лонг вздохнул – пусть боги вам, астрологи и философы, будут судьями! На этом месте Ларций резко оборвал вновь всколыхнувшее печень раздражение. Что толку тратить слова на инвективы! Согласие на предложение Капитона означало потерю чести, отказ – гибель родителей и его тоже скорую гибель.
Изумляло другое – как Рим докатился до жизни такой?
Он тогда прямо спросил отца – что же творится в городе, если ему, честному гражданину, посмели сделать подобное предложение? Как это возможно?
Тит только руками развел, точь–в-точь как Капитон. Этот жест уже давно вошел в моду в городе. Его употребляли по поводу и без повода. Чуть что – сразу руки в стороны, пожимание плечами, удивленно–глуповатое лицо и ускоренным шагом в сторону. Подальше от вопрошающего.
Отец ответил не сразу, сначала поинтересовался.
— Помнишь, я упомянул о словах Домициана, которыми он поощрил доносчиков. Но я не сообщил о поводе, который позволил лысому негоднику произнести их. Послушай, сын, множество бед сулит нам судьба, но в любом несчастье следует быть спокойным и поступать в соответствии с велениями разума. Твой собственный разум есть часть разума мирового. Что есть мировой разум? Это то, чем держится мир или, иначе, высшая сила, порождающая все живое. Это вечный огонь, наполненный животворящим дыханием….
— Отец! – внезапно рассердившись, Ларций прервал Тита. – Выражайся короче. Сейчас не время для обличительных речей, объяснений, что такое мировой разум, и прочих философских финтифлюшек, до которых так охоч мой раб Эвтерм. Не он ли обучал тебя искусству выражаться тёмно?
— Философия не рабское искусство, – насупился отец. – Но если ты настаиваешь, я могу и короче. Сынок, помнишь Сабина Куртизия?
— Конечно, мы с ним учились у грамматиста в начальной школе.
— Именно учились, но разному выучились. Пока ты был в армии, Сабин обвинил сосланного на Родос отца в организации покушения на цезаря. Куртизия привезли из ссылки, в цепях привели в сенат, где поставили лицом к лицу со своим обвинителем. Отец строго, я бы сказал, сурово, но без надменности и презрения, глянул на отпрыска, а нарядный молодой человек заявил не смущаясь, что его отец в силу жестокосердной неприязни к императору даже в изгнании не оставил злобных замыслов. Он готовил покушение на принцепса. За ним числятся и другие более страшные деяния.
Старик спокойно выслушал обвинение, затем, устремив взор на сына, Серен потряс оковами и воззвал к богам–мстителям, моля их возвратить его в ссылку, где он мог бы жить вдали от подобных нравов, а на его сына когда-нибудь обрушить возмездие. Он потребовал, чтобы обвинитель назвал других участников заговора, ведь не мог же он, старик, находясь в изгнании на далеком острове, в одиночку осуществить государственный переворот, тем более убийство принцепса. Тогда обвинитель, вынуждаемый законом подтвердить обвинение, называет в числе соучастников ближайшего друга Домициана Нерву.
Лысый Нерон пришел в великое смущение и снял обвинение. Отпрыск, зная, что простой народ, не стесняясь в выражениях, угрожает ему расправой, в преступном неистовстве дал деру. Что же ты думаешь? Не прошло и двух недель, как по приказу принцепса его возвращают из Равены и заставляют довести обвинение до конца, причем в разговоре с ним Домициан не скрывал ненависти к старику–отцу. Наконец в сенате были собраны голоса: Серен старший был осужден на смерть, замененную впоследствии ссылкой. В связи с этим приговором Домициан заявил – без обвинителей законы будут бессильны и государство окажется на краю гибели.