Траян. Золотой рассвет

Ишков Михаил Никитич

Траян пожал плечами.

— Из-за какого-то паршивого раба подвергать наказанию влиятельного сенатора? Ты смеешься?

— Нисколько, – возразила Плотина. – Безнаказанность – есть форма поощрения. Регула необходимо поставить на место, этим ты подтвердишь, что в государстве правит закон, и у нас нет места произволу. Подумай о том, что ты являешься цезарем всех жителей Рима, включая рабов.

— Боги, вы слышали?! – воскликнул Траян. – Римского императора принуждают защитить раба!

Затем он деловито поинтересовался.

— Вопрос, как наказать?

Супруга улыбнулась.

— Если принять во внимание, что Регул лишил тебя виночерпия, полагаю, к нему следует применить

самые суровые меры. Его надо оштрафовать. Скажем, на пять тысяч сестерциев.

— Что значит такая ничтожная сумма для такого богача, как Регул?!

— Регул способен удавиться и за один ас, так что это наказание будет исключительно жестоким. Ему придется удавиться двенадцать с половиной тысяч раз.

Траян захохотал.

— Ликорма, оформи указ.

Вольноотпущенник поклонился.

— Будет исполнено государь.

Он сделал паузу. Траян бросил в его сторону вопросительный взгляд.

— Что еще?

— Полагаю, следует осадить и Ларция Лонга.

— В каком смысле?

— В отношении Эвтерма.

— Я подумаю.

В тот же день по Риму пробежал слух о том, что известного оратора и правоведа, бывшего доносчика и негодяя, сенатора Марка Аквилия Регула хватил удар. Кое-кто утверждал, что сенатор более не способен двигаться, другие возражали – члены ему, мол, подчиняются, но он ослеп. Услышав новость, многие в городе с ехидством посочувствовали сенатору – подобное божье наказание будет пострашнее смерти. Как теперь он будет охранять свои богатства, любоваться на статуи, калечить рабов? Что за удовольствие лишать человека членов, если распорядитель действа лишен возможности наблюдать за этой волнующей процедурой?

Глава 8

Ларций, взбешенный самовольством Эвтерма, приказал подвергнуть раба бичеванию, после чего отослать на кирпичный завод, расположенный в Тарквиниях. На плечи приказал надеть «вилы» или фурку – особого рода обременяющую, доставляющую боль колодку в виде буквы «А», в которой шея несчастного помещалась в вершину угла, а кисти рук привязывались к ее концам. Именовать дерзкого теперь следовало исключительно Фрикс, то есть «родом из Фригии».

Около недели Фрикс–Эвтерм провел на сборном пункте за Фламиниевыми воротами, куда римские граждане отправляли рабов, наказанных ссылкой на сельскохозяйственные работы, на мельницы, мастерские или в каменоломни. Здесь были собраны тысячи и тысячи несчастных, выброшенных из прежней теплой и в какой-то мере сытой жизни. Все они в большинстве своем сидели на корточках, лежали в пыли, знакомств не заводили, если и разговаривали, только сосед с соседом, причем коротко и шепотом. Никаких криков, воплей, песен.

Когда Эвтерма доставили на сборный пункт, прибившаяся к лагерю здоровенная, ждавшая разрешения от бремени, рыжая сука злобно облаяла его и тут же заткнулась и отбежала.

Эта неожиданная, немыслимая при таком количестве собранных в одном месте людей, тишина буквально сразила Фрикса–Эвтерма. В этом молчании было что-то завораживающе–жуткое, заставлявшее втянуть голову в плечи, затаиться, замереть. Шумели только на плацу, у западных ворот, где с раннего утра посредники, вооруженные бичами, сортировали ссыльных, составляли из них многочисленные транспорты и толпами разводили по Италии. Такая пересылка обходилась куда дешевле, чем отправка каждого раба за собственный счет. В том случае, когда колонна превышала определенное количество голов, городской префект приставлял охрану.

В лагере кого только не было – старики, отслужившие свой век и оказавшиеся ненужными хозяевам, юнцы, мужчины, женщины, даже дети, на содержание которых римские граждане не желали тратиться попусту.

Были и нечистые на руку или нерасторопные домашние слуги, неспособные изящно гнуть хребет и не сумевшие избавиться от дурных привычек чихать, чесаться или переступать с ноги на ногу в присутствии господина. Были дерзкие буяны и олухи, не по приказу забеременевшие женщины (мужчин, посмевших их обрюхатить, отправляли на другие сборные пункты). Были здесь и уверовавшие в нелепое суеверие упрямцы, чье неуважение к римским богам становилось вызывающим. В эпоху «добродетельной и благожелательной силы» жестокости по отношению к подобным злоумышленникам были не в моде, поэтому хозяева предпочитали побыстрее избавиться от тех, кто мог навлечь на фамилию неприятности, чреватые позорящими гражданина разговорами или судебными издержками.

Первые два дня Фрикса–Эвтерма особенно мучила надетая на шею колодка, которую снимали только на время приема пищи. Все эти годы он жил в достатке, следил за собой, кожу имел нежную, поэтому самые нестерпимые страдания доставляли ему грязь и невозможность спокойно и чистоплотно оправиться. На третий день в лагерь явился садовник Евпатий, сунул кому надо, и фурку сняли. Евпатий рассказал, что Волусия поссорилась с мужем, хозяин ходит мрачный, надутый – говорят, император устроил ему выволочку. «Наш Ларций» строго–настрого запретил упоминать о сосланном, однако более не зверствует, иногда вздыхает.

Они беседовали под крики рожавшей неподалеку женщины. Утешения садовника звучали странно – он призвал Эвтерма простить своих врагов, смириться, надеяться на Господина, что теперь царствует на небесах. Он, мол, скоро явится и всех рассудит.

— Я, в общем-то, не ропщу, – пожал плечами Эвтерм.

— И не надо! – обрадовался Евпатий и принялся убеждать его, чтобы тот уверовал.

Садовник начал приводить доводы в пользу царства небесного, где каждому будет хорошо и привольно. С точки зрения сведущего в философии Эвтерма все эти доводы были не то, чтобы глупы, просто они не имели никакого разумного обоснования. Их логика была круто замешана на предрассудках и нелепых верованиях, впрочем, просвечивала в них и какая-то неотразимая наивность и простодушие.

— Вот ты за Лупу хлопотал, – заявил садовник. – Благое дело, согласен. Но сколько вокруг таких Луп, Фриксов, Сирусов, Памфилиев? Кто же похлопочет за всех таких мальчишек, за каждого из нас?

Он ткнул пальцем в дремавшего поблизости раба.

— За этого? За того, который подальше, за старика, который без ноги? За младенца? – добавил он, услышав писк только что родившегося человеческого создания.

Эвтерм так и не нашел убедительных слов, чтобы ответить садовнику, вразумить его. Объяснить, что в мире не существует меры зла, но исключительно мера добра, изливаемого на человеческие существа всеобъемлющим Логосом, что все, что бы ни происходило в мире, происходит к лучшему, что все люди братья, например наш Ларций и он сам, Эвтерм.

В его устах эти слова звучали, по меньшей мере, глупо, но главное, неубедительно, особенно в отношении Ларция и Эвтерма. Ему ли, наказанному, привязанному к фурке, торжествовать и петь гимны безликой силе, создавшей мир и, по–видимому, на этом и успокоившейся, забывшей о своих питомцах.

Рев младенца подтвердил его сомнения – у матери, совсем еще девочки, не было молока. Можно, конечно, упорно твердить, что животворящая пневма знает, что творит, но подобное упрямство как никогда ранее показалось Эвтерму равным безумству. Он уже готов был признать, что на мировой разум надежды нет, в этом он уже успел убедиться, и, конечно, не плохо бы ощутить в окружающем человека пространстве искомую, способную посочувствовать человеку силу.