Трем девушкам кануть
Шрифт:
…Когда началась приватизация квартир, старики решили, что к ним это отношения не имеет. На кой им ляд? Все одинокие, без наследников, но даже не в этом дело – не было веры. С чего это вдруг они станут хозяевами? Сроду были жильцы и вдруг собственники? Все почему-то думали, что на этот кусок кинется графиня. Как-никак, а это ее дедушка дом строил, и в светелке собственной няни она доживает век. Но графиня как отрубила. От комода ящик? Нет уж! Если у вас хватает хамства называть себя господами, отдайте все. Всю квартиру. Но у вас хамства хватает с избытком, а совесть не водилась и вовсе. Тогда к ним пришли очень приличные люди и предложили каждому по маленькой отдельной квартирке. «С какой стати такая щедрость?» – спросила наша еврейка. Потому что дом подлежит реставрации (баба Шура сказала революции). И Степан, и она, Шура, и Соломоновна, как же без нее, ездили смотреть этот новый дом. Комнатки маленькие, кухоньки едва-едва, все дела вместе, но такая
Баба Шура подвела глаза горе и вздохнула с присвистом:
– Там, в двойной, даже диваны стояли.
Но порадоваться бабе Шуре оказалось не с кем. Был расчет на корректоршу Вальку, но ту вдруг ни с того ни с сего забрали внуки. Сроду ей подарочка вшивенького не дарили, даже по телефону не поздравляли, а тут – раз, приехали и забрали со всем барахлом. Подчистую подмели комнату. Баба Шура не сомневалась – нижние старухи точно объединятся. Не такая дура еврейка, чтоб упустить дармовой диван, и не такая ненормальная графиня, чтоб остаться на старости ни с кем. «Кто ж за ней мыть будет, если она сроду к этому негожая? Вы не поверите! – Шура захлебывалась от презрения. – Она уже несет и не доносит. Обкапает все ступеньки. Так и ходим за ней с тряпкой. То я, то Соломоновна. Там у них грызня по политике, это – да, было, но моча – другое дело, природное. Капает и у коммунистов, и у беспартийных».
Оказалось же, что нижние старухи от всех предложений отказались, и тогда Шура взяла пол-литра и пошла к Степану. «Степа, – сказала она, – ты не умеешь отжимать белье, а то, что ты жрешь, на еду даже не похоже».
Степан Петрович гнусностью предложения был оскорблен до глубины души. Во-первых, Шура на пять лет старше («А графиня на десять! – кричала Шура. – Какая тебе вообще разница? Вроде ты что-то про это помнишь. Зато я как-никак сготовлю, а потом мы на хорошем диване посидим»), во-вторых, такой мезальянс! Он – учитель черчения, редкая, можно сказать, профессия, а она – никто, и звать никак. Всю жизнь Шура, Шурка, дворничиха, и вся биография. Обиженный Степан Петрович ринулся к графине. О чем они говорили, никто не знает, но вышел он не расстроенный, не подавленный, не оскорбленный, а какой-то задумчивый, как будто ему не треугольник в проекции надо начертить, а храм Василия Блаженного. В руках он нес фарфорового ангела, вещь дорогую, редкую, как объяснила верхним жильцам Сулема, побывав до этого в гостях у графини.
Баба Шура, возмущенная пренебрежением («Глянул бы на себя, глянул! Его жена-покойница по забитости за него замуж пошла, детдомовка голая. На нем и смолоду никакой внешности не было, одна видимость, что мужчина. А про сейчас и говорить нечего. А вот ангела получил, значит, о чем-то они сговорились? Не за так же?»), перестала с ним разговаривать. «Да задавись ты!» Но тут опять появились прилично одетые мужчины и сказали, что можно въезжать в новый дом. Пусть собирают вещи. И тогда Шура попросила еще раз посмотреть дом: «Я тогда невнимательная была!» «Да ради бога! – сказали ей. – Только, пожалуйста, завтра. Не позже. Нам дорого время». Шура спросила адрес, но ей сказали, чтобы была у метро «Молодежная» ровно в пять часов, там рядом, ее подбросят на машине. И тут Степан Петрович возьми и скажи:
– Вы, Шура, не возражаете, если я поеду с вами?
Ну что было с Шурой – дело отдельное.
– Я скумекала, – сказала Шура, – что графиня дала ему окончательный бесповорот. А ангела подарила, потому что у ней этих ангелов как грязи. Подружке своей, еврейке, ангела не подаришь, она в черта верит. А я для нее кто? Черноротая чернорабочая. Хотя в церковь я одна только и хожу от всей квартиры. Я теперь соблюдаю все праздники. Куличи свячу и разношу, как положено, с Христом Воскресе. Ну, ладно… Значит, договорились мы со Степаном ехать смотреть квартиру вместе. И я, как проклятая, его прождалась и опоздала. Он пошел за хлебом, вышел, за ним тут же графиня. Я еще подумала: «Раньше, до ангела, он бы ей предложение про молоко сделал». Он всегда так: «Не надо ли вам чего, уважаемая, я как раз иду в стекляшку». Не скажу часто, но иногда она просила его купить что-нибудь по-мелкому. Он, дурак старый, летел тогда на крыльях. Что сделаешь? Это мы перед Богом равные, а меж людей… Сказать стыдно, как выставляемся. Ну, в общем, не пришли они оба. Не явились. И у меня нет сомнения, что они вместе поехали куда надо, а нам с еврейкой устроили концерт с баяном. Дура старая кричала: «Где милиция? Где милиция?» А я молчала, потому как знаю. Они на хорошем диване чай пьют и над нами смеются, а ангел был для отвода наших же глаз. И ни в какую милицию я не пойду – еще чего. Приедут эти мужчины и за мной, вопроса нет. Уже приходили сюда с большим циркулем, а в Валиной комнате – пойдите, гляньте – стены до кирпича облупили.
Корректоршу Валю – Валентину Казимировну – Юрай нашел во дворе пятиэтажки в Подлипках. Адрес дала Шура. Он спросил у сидящей на лавочке женщины номер дома, и выяснилось, что это сама Валя греется на осеннем солнышке.
Слезы начались сразу, до вопросов. И что плохо ей, и что спит она за шкафом, куда не попадает воздух, что внуки, конечно, хорошие люди, но и сволочи тоже. Конечно, дело молодое. Копили, копили на машину, ну и где эти деньги? Ладно, деньги теперь за ее комнату есть. Купят машину. Но шкаф повернуть можно слева направо? Воздух – это ж не еда, чтоб можно было наесться впрок. Сколько на лавочке днем ни сиди, ни дыши, а ляжешь в мышачий угол и сразу задышка.
Юрай внимательно слушал, кивал, соглашался, сочувствовал, а думал про другое.
Надо на эту историю плюнуть раз и навсегда. Потому как предыдущие смерти, заквашенные на страстной мечте провинциального бонвивана и сердцееда переехать в Москву, не истратив на это ни капельки нажитого политического и социального капитала, ничто, детский сад, по сравнению с грабительским квартирным бизнесом. Что там отравленные барышни и проткнутые вилами милиционеры? Детская считалка супротив таблицы Менделеева. На эти преступления надо выходить со всем оружием правопорядка, а ты, Юрай, решил, как всегда, немножко пописать против ветра. Выйди из этой истории, дурак, выйди. Но он уже знал, что не выйдет. Он знал, что будет копать дальше. Просто надо быть умным копальщиком, не светиться, не раздражать контрагентов, тихохонько, легохонько, не подставляя ни себя, ни кого другого.
И Юрай, что называется, вступил.
Леон Градский подтвердил, что более жестокого, чем квартирный бизнес, действительно нет. И дело не только в одураченных алкоголиках и выписанных в никуда детях, а и в прямых убийствах. Еще Леон сказал:
– Не думай, что это началось вчера. Огромное число обменов «город на город» всегда носило криминальный оттенок, опять же дело не только в так называемых доплатах, а в том, что уехавший из Москвы человек так никогда и не приезжал в вожделенный город у моря. Конечно, это, как правило, одинокие люди, те самые из песни про полустанок, на котором захочу и сойду, и черт меня найдет. Сейчас же, – говорил Леон, – эта нива вообще не паханая. Милейшие девочки с музыкальной ладонью вынюхивают, выслеживают одиноких и неприкаянных. Они умеют с ними разговаривать, а под хороший разговор русского человека не то что по горизонтали пустить можно, он тебе и в космос взлетит, ты ему только ласковое слово скажи. Глупо и бездарно думать, что это наше время дало новый вид преступлений. Все было и раньше. Все. Корни глубокие и у наркомании, и у вымогательства, и у взяточничества, это только простодушный думает, что непотребство возросло вчера. Оно всегда росло. Оно только не стреляло, потому как таилось. Мы жили в ночи, когда плохо видно, и перешли в день, когда видно хорошо. И количество преступлений при белом свете парализовало не только обывателей, но и милицию. Воевать, в сущности, почти со всем миром наша милиция не обучена.
– Что значит со всем миром? – не понял Юрай. – Мы что, все преступники?
– Почти каждый, почти… знает о каком-то преступлении, нарушении, злодеянии и молчит в лучшем случае, в худшем в этом участвует. Воровством живет вся страна, вся. Скажи, где надлежит перекусить нитку? На торговце книгами? Мясом? Штатами? Машинами? Квартирами? Или все разрешить, или все запретить. Терциум нон датур. Третьего не дано. Мы – криминальная страна, криминальный народ, иди, объясняй, с чего это есть и пошло. Что касается дела, в которое ты влезаешь, то дело это опасное. Сам знаешь… Твои хорошие знакомые имели к этому отношение. Глубину погружения не знаю. Но их уже нет. А ты остался на той же площадке и теперь никого не знаешь в лицо. Берегись, Юрай. Тут моя скромная персона уже не сыграет роли прикрытия. Ты будешь стоять один на один. Даже не так. Один на многих.
Что тут было не понять? В редакции к теме квартирных махинаций отнеслись скептически: старо и малоинтересно. «Люди – идиоты, клюют на наживку, а каждого идиота спасать – сил не хватит. Пропажа людей? В этом что-то, конечно, есть. При условии, что найдешь хоть одного пропавшего. Вот тогда прилюдно и спросить, с кем был? Куда его закинула судьба? И так далее, по классическому варианту. Нет, правда, Юрай, найди кого-нибудь, кто канул. Вот это будет бомба, вот это будет улет».
Но ни графиня, ни Степан Петрович не находились. Он повадился ходить в старую квартиру, носил Раисе Соломоновне куриные кубики, которые она обожала, а бабе Шуре печенье «Оксфорд». В доме появлялись какие-то люди с чертежами, они стучали по стенам и обнаружили потайную дверь, которая не должна была никуда вести, но тем не менее в простенке между нижними и верхними жильцами открылась во всей красе. Массивная двустворчатая дубовая дверь. Она подавляла коммуналку своей мощью, хотя и была заложена. Кирпич в один ряд вызванивал последующую пустоту, он как бы был условен, несерьезен, являл ту самую стену, о которой в других обстоятельствах было сказано: ткни и развалится.