Трем девушкам кануть
Шрифт:
Но тут в одночасье помылись и обычные забубенные дерматиновые двери, и сто лет назад нарисованное признание в любви на стене: «Машка – придурок» стерли, и даже у кодового замка, разбитого на второй день существования куском кирпича, появились мальчики с лицами кандидатов наук и стали тонкими отверточками выковыривать из панели следы кирпича и ненависти.
И все было бы хорошо, если бы не стало так плохо.
В огромную красивую квартиру въехала популярная музыкальная пара с двумя красивыми борзыми. Хорошенькие, молоденькие, чисто вымытые и свежепахнущие Он и Она в первую же минуту показали, кто хозяин на этой земле. Дом содрогнулся от музыки или от того, что ею стали называть, от криков и лая, от летящих из окон изысканных бутылок, и люди, еще
Ничто не могло пронять новых жильцов. Ни справки об инсультах, ни ссылки на вскрикивающих от испуга младенцев, ни угрозы подать в суд – ничто.
Однажды в лифте Юрай, уже несколько ночей не спавший от этой бесконечной собачьей свадьбы, спросил молодого хозяина:
– Так будет всегда?
– Всегда, – ответил хозяин, и глаз его сверкнул весело и нахально. – Я на своей территории.
– А я на чьей? – спросил Юрай.
– Твои проблемы, мужик. И скажи этим малохольным, что я на критику глухой. С детства. Моя кукла нервничает, когда ее не любят. Скажи народу, чтоб любили. Ты в их сворке главный? Журналюга?
– Хочется дать тебе в морду…
– Не надо. Меня вылечат, а тебя уже нет.
У подъезда музыкант предложил:
– Могу подвезти. Садись. Я не жадный.
– Пошел ты, – ответил Юрай. И шел, и печенками ощущал насмешливый взгляд едущего рядом нахала.
Вот они пришли. Новые. Раскомплексованные. Живущие взахлеб как бы за маму, за папу, за дедушку с бабушкой. Отбившие себе территорию. И сколько же должно пройти лет, чтобы у них возникло хоть какое-то чувство по отношению к другой территории. Десять лет? Сто?
Конечно, дверь подожгли. Конечно, деревянную панель лифта вырвали с мясом. Когда били им окна, камень влетел к Юраю. Было уже холодно, стекольщики просили столько, что дешевле было заложить проем.
Тут как раз и позвонила Сулема, она маялась в поисках работы, но…
– Оказывается, тридцать с хвостом уже многовато. Такие кобылки вышли вперед.
Юрай рассказал ей про то, что жить в собственном доме стало невозможно, а обмениваться с кем-то неприлично: кому же такое предложишь?
– Мне. С доплатой, – сказала Сулема. – Шума я не боюсь. Я сама шумная. А денег у меня нет. Приходи, посмотри мою конуру.
От всех своих замужеств Сулема имела комнату в коммуналке, правда, в самом-самом тихом центре с соседями из вымирающего племени.
– Хотя это неправда. Они бессмертные. Я среди них одна девчонка. Всем бабкам за восемьдесят, деду за семьдесят. Соглядатаи страшные, в собственной постели громко не пукнешь.
Вся редакция всполошилась. «Ненормальный. Отдельную квартиру отдать за комнату, да еще и с приплатой. Ты что, совсем? Надо искать пути, как окоротить музыкантов». Придумали: записать весь шум и сделать радиопередачу. Ославить артистов по-крупному, а они – как почувствовали – возьми и смотайся куда-то на гастроли. Народ у нас отходчивый, на другой день в доме все забыли, наслаждались тишиной, и только Сулема не отставала. Поменяйся, Юрай, да поменяйся.
– Я согласна, Юрашечка, без доплаты. За так. Старики меня опутали своими правилами, а я женщина частично с Востока, я их, сволочей, обучена чтить. Мне вырваться надо, Юрай, вырваться.
Однажды затащила к себе. Длинный полутемный коридор в середине подымался на три высокие ступеньки. Поэтому жильцы назывались верхними и нижними. И хотя две нижние комнаты были более просторными, светлыми и сохранили на потолке лепнину, верхние считали, что им повезло больше: туалет, ванная и кухня были у них. Юрай сам видел, как, цепляясь за специально вбитые крюки, нижние старухи взбирались наверх, неся сковородки, чайники, рулоны туалетной бумаги.
– Представляешь, какой тут можно устроить интерьер на разнице в уровнях, – курлыкала Сулема. – Я как навоображаю, голова идет кругом.
– А хочешь съехать, – смеялся Юрай. – Лучше найди богатенького, купи старичкам пристойную крышу и строй хоть интерьер, хоть черта в ступе.
– Тут уже до меня торг идет, – ответила Сулема. – Но деньги наткнулись на принцип. Бабки не совковые – дореволюционные. Не всем – видите ли – руки подают. Не со всеми изволят разговаривать. Я про себя молчу, как рыба об лед. Ни что в гареме жила, ни что возле знаменитой русалочки трахалась на спор, ни слова! У меня высшее образование и неустроенная жизнь. Это у меня как бы две медали. За это я имею всегда кипяток для кофе.
– Сколько соседей? – спросил Юрай.
Сулема сразу возбудилась, усмотрела в этом углубление интересов.
– Значит, так… Две нижние бабки. Одна из графинь, другая дочь меньшевика. Обе сидели по максимуму. Графиня русская – Марья Ивановна. Меньшевичка – правильно догадался – Раиса Соломоновна. Друг друга ненавидят, но на необитаемый остров каждая выбрала бы другую по причине общего врага – Ленина. Тут они в сплаве. Верхние старухи другого замеса. Служивые. Корректорша тетя Валя. Просто бабка. Обожает живущих где-то в Подлипках внуков и правнуков. Они к ней, естественно, ни ногой, она сама к ним ездит на Рождество, Пасху и Троицу. Приезжает лицом черная, но глазами счастливая. И что ты тут сделаешь? Четвертая старуха простая, как три рубля. Из дворничих. Нижние ей платят за мойку полов в их очередь. Она – баба Шура. В субботу и воскресенье выпивает и орет песни. Тогда приходит графиня и бьет ее по красной морде. Шура плачет и целует графине руку. Цирк. Да! Графиня демонстративно отмывает потом руку. Идет по коридору и брезгливо трясет кистью. Причем действо, как в театре, повторяется в одних и тех же мизансценах. Пощечина, поцелуй, кисть… Теперь старик. Он всех моложе. Глупый до невозможности. Самая не Аристотель баба Шура по сравнению с ним профессор кибернетики. А Степан Петрович, между прочим, педагог. Так он сам себя кличет. Чертежник. Я даже не знаю, учат сейчас этому или нет. Графики мойки сортира вычерчивает он. Вдовец. Жену его помнят и до сих пор жалеют, что жила с таким идиотом. Но дурак-то он дурак, а вот страсть у него есть. Он уже – говорят – лет тридцать как хочет жениться на графине, и интерес у него отнюдь не любовный – классовый. Ему до позарезу хочется быть графским мужем. Такая вот у меня Слободка, – засмеялась Сулема. – Я б на твоем месте не раздумывала.
Но в доме Юрая было тихо, шумные игрища потихоньку забывались, может, и утихомирятся ребята в конце концов!
Ездил Юрай и в деревню, привел в порядок Михайлову могилку. Выпил с мужиками, поговорили о том, о сем. О плохой жизни, которую объявили как хорошую, а она все равно, дура, идет по своим законам. Но главная тема была – богатство, которое увеличивается на одном полюсе ровно в той пропорции, в какой увеличивается бедность на другом. С точки зрения физики равновесия – правильно. Но как по-людски? Как? Бесконечная, как волос в супе, тема. Мудрее чаще разливать и чокаться, чем объяснить простому человеку, доедет ли колесо до времени и места справедливости? Или не на то колесо сели? Узнал Юрай, что, как и в случае с Михайлой, дело Ивана Тряпкина было закрыто в ту же секунду, как его открыли. Хоть вилы в бок, хоть наезд – не те поводы для нашей утомленной милиции. «Они пей, а мы их разбирай? – сказал, как срезал, участковый. – И все за те же деньги? Ставим точку».
Надо сказать, что точкой заканчивались и отношения с Нелкой. Тянуло в душе, саднило. «Но ведь и нелюбовь, – думал Юрай. – В песне бы спели – просто два одиночества. А откуда тогда тоска?.. Может, и не тоска… Была надежда (или ее туман), а проклятая Сулема со своим языком все нарушила, хотя, может, и Сулема ни при чем…» Нелка существовала в какой там ни есть, но в жизни нормальной. А он разными обстоятельствами из нормальной жизни оказался исторгнут, и весь вопрос в том, что или он переходит в жизнь обыденную, в которой нет и не будет места тому, что с ним случилось в последний год, или он берет Нелку в этот существующий вне закона, вне правил, вне морали порядок… Так неужели он такая сволочь, что подставит под удар еще одну жизнь?