Третьего не дано
Шрифт:
– Это?
– Мишель не смутился: слишком любил поэзию, чтобы стыдиться этой любви.
– Стихи, товарищ Дзержинский. Бумаги нет, записываю, чтобы не забыть.
На газетах, на спичечных коробках. Вот на козырьке записал...
Он едва не проговорился о своей мечте - о том, что хочет, чтобы его стихи летели над рядами красногвардейских отрядов, чтобы их шептали женщины, провожающие на фронт своих сынов, горланили мальчишки, бредившие подвигами и славой.
– Стихи собственного сочинения?
– с интересом спросил Петере.
– Конечно!
– А я уж, грешным делом, подумал - шифр, - пошутил Дзержинский.
– Что
– Ни голод не страшен, ни холод, ни прах - грядущие зори пылают в сердцах!
– прочитал Мишель, и в ушах его вновь зазвучали слова секретаря ячейки: "Ко всему прочему - стихи..." Что скажет сейчас Дзержинский?
– Значит, в ВЧК будет свой поэт, - как о чем-то совершенно естественном произнес Дзержинский.
– А это вам для стихов.
– Он взял со стола маленькую записную книжку и протянул Мишелю.
– Спасибо!
– растроганно поблагодарил Мишель.
– С вамп побеседует товарищ Петере, а потом поступите в распоряжение товарища Калугина.
– Дзержинский помолчал, как бы отделяя все, что им было сказано до сих пор, от того, что собирался сказать сейчас.
– Главное помните, что вы встали в ряды неподкупных, верных бойцов. Революция обнажила карающий меч - ее вынудили к тому классовые враги. Доверить его она может лишь людям, преданным ей до последней капли крови, до последнего вздоха!
Мишель неотрывно смотрел в лицо Дзержинского, охваченный его волнением.
– Желаю успеха, - сказал Дзержинский.
Мишель ощутил крепкое, требовательное пожатие суховатой холодной ладони, и в этот миг ему захотелось произнести клятву...
Через полчаса Мишеля вызвали к Петерсу. Петере, говоря с Мишелем, стремительно пересекал кабинет из угла в угол, останавливаясь лишь для того, чтобы прямо, в упор, посмотреть на Мишеля.
– Время горячее, - отрывисто бросал Петере с едва приметным латышским акцентом.
– Решать нужно мгновенно. Промедление смерти подобно. Помнишь, Ильич говорил? Но учти: мгновенно - не значит ошибочно. Мозг заставляй работать, мозг! Великая мудрость нужна чекисту, величайшая! Поваришься в нашем котле, пойметь. Пока - главное. Врагу - никакой пощады! Но карать не вслепую. Феликс Эдмундович требует: законность и еще раз законность. Будут над тобой измываться на допросе, а ты нервы в кулак - и никаких эмоций! Феликс Эдмундович говорит: если во время обыска чекиста одолеет жажда, то даже пить не надо просить у обыскиваемого. Пойди в другую квартиру, там попроси. Но чтобы пикто и никогда ни в чем не смел попрекнуть чекиста. Это я к вопросу о законности говорю, понял?
– Петере отошел к столу, хотел продолжать, но вдруг резко прочертил воздух крепкой, как клинок, ладонью: - Всего сразу не скажешь. Учись сам - на ечету каждая секунда, да и нянек у нас нет.
– Няньки не потребуются!
– заверил Мишель.
2
Окрыленный, с маузером в деревянной кобуре, выданным по распоряжению Петерса, Мишель прибежал на Малую Дмитровку. Подъезд "дома анархии" был разрушен артиллерийским снарядом, стены исхлестаны пулями.
Мишель предъявил мандат часовому, стоявшему в воротах.
– Приутихли малость, - часовой ткнул оттопыренным большим пальцем в подъезд.
– А то сладу не было:
"Долой диктатуру!", хоть свинцом глотки заливай.
В вестибюле Мишель нашел Калугина. Тот встретил его, будто они были знакомы много лет кряду:
– Пора приниматься за этих пиратов, морского ежа им в глотку!
– А где они?
– с нескрываемым любопытством спросил Мишель.
– На втором этаже. Один было из окна сиганул.
– Скрылся?
– Скроешься!
– усмехнулся Калугин.
– Он заговорил по-деловому, спокойно: - Думаю так. Арестованных двадцать три экземпляра. Остальные отправлены в Кремль.
Больше половины возьму на себя. Комнаты подобрал потеплее, с целыми окнами. Тебе задача ясна? Главное - ты с ними посмелее. А если что свистать всех наверх, немедленно приду на помощь.
– Можно взглянуть на них?
– Взгляни, взгляни, - Калугин тщетно старался изобразить на лице суровость.
– Натуральный ноев ковчег.
Подниматься по лестнице, ведущей на второй этаж, было не так-то просто: на ступеньках валялись груды стреляных гильз, пустые бутылки, куски штукатурки.
– Тешили себя: устоим!
– презрительно сказал Калугин. Помолчав, жестко добавил, словно зачитывая приговор: - Против нас не устоишь - отныне и во веки веков!
Мишель с уважением взглянул на него, пытался чтото сказать, но Калугин нахмурился, пошел отмахивать через две ступени, поскрипывая кожей галифе. Он подвел Мишеля к двери, легко, как игрушечную, распахнул ее и произнес лишь одно слово:
– Вот...
В просторной комнате сидели, стояли и даже лежали арестованные. В окна врывалось солнце. Едва открылась дверь, как взоры всех устремились к вошедшим. Трудно было рассмотреть каждого в отдельности. В глаза бросились патлатые шевелюры, измятые беспробудным сном и пьянками лица. Одежда арестованных была на редкость разношерстной, и Мишель испытал такое чувство, будто нежданно попал за кулисы театра, где собрались актеры, занятые в каком-то фантастическом спектакле.
Пока Мишель стоял на пороге и, стараясь не показывать своего удивления, разглядывал столь живописную картину, в комнате царила тишина. Чудилось, писк комара прозвучал бы здесь не менее оглушительно, чем рев трубы полкового оркестра. Одни лица застыли в испуге, на других сквозь маску безразличия проступала злоба, третьи молчаливо просили о пощаде.
Лишь один арестованный, сидевший почти в самом углу, у противоположной от окна стены, был не то чтобы вовсе безучастен и равнодушен, но настолько спокоен, словно не имел ко всем остальным никакого отношения. Задумчиво и не назойливо поглядывал он на Мишеля, ничем не показывая, худо ли, хорошо ли думает о нем. Может быть, поэтому он и запомнился Мишелю.
Калугин тронул Мишеля за локоть, давая понять, что пора уходить. Едва они прикрыли за собой дверь, как в комнате загалдели.
– Ну и экипаж...
– сердито сказал Калугин.
– Громилы, налетчики, саботажники, спиртогоны... Явная контра. Идейных тут, видать, по пальцам пересчитаешь. Петере требует - к ним особый подход. Сперва осмотрись, а уж потом действуй напрямик. Смотри, чтоб они не позвали тебя чай пить на клотик.
– Что, что?
– Ну, чтоб очки не втерли.
Калугин еще раз придирчиво взглянул на Мишеля и, уходя, сказал, что пора начинать.
Мишель стремительно и нетерпеливо заходил по комнате: его живая натура требовала движений, активного действия. Он жалел, что не попросил Калугина прислать ему первым того человека, которого приметил и выделил среди разношерстной группы анархистов. Какое-то странное желание, более настойчивое, чем простое любопытство, побуждало Мишеля поскорее начать с ним разговор.