Третьего не дано?
Шрифт:
«Вот тебе и раз!» — опешил я, но потом вспомнил наш давнишний разговор с Борисом Федоровичем перед моим побегом из Москвы.
Чтоб бегство выглядело правдоподобно, хочешь не хочешь, а царю следовало предпринять ряд определенных репрессий в отношении меня.
Например, лишить всех вотчин и поместий, выгнать моих людей с бывшего романовского подворья и… объявить меня изменником перед Стражей Верных.
Однако последнему я воспротивился, заявив, что оно ни к чему и внесет лишь сумятицу в юные умы.
Неужели Годунов поступил по-своему?
— И кто же ныне второй воевода? — спросил я громко.
В ответ я услышал какую-то возню. Кажется, началась потасовка.
Кто кого лупил, я в темноте не разглядел, но спустя минуту из мрака выступила фигура, приглядевшись к которой я узнал Самоху.
Парень был из отчаянных, рос без отца и матери, умерших в Великий Голод, и, невзирая на шестнадцать лет, успел изрядно начудить.
Короче, плакал по нему острог, поскольку «сурьезный» народец уже натаскивал подростка на лихие дела, но все тот же Игнашка посоветовал Самохе пойти записаться в Стражу Верных, и тот… согласился.
Поначалу строгая дисциплина пришлась ему не по нутру. Но как-то он обратил внимание, что боярские и дворянские сыны, которые хоть и из захудалых родов, но имелись в полку, наказываются за свои проступки точно так же, как и дети «простецов».
Это ему так пришлось по душе, что он резко переменился в поведении, норовя хоть тут стать даже не вровень с прочими, а выше их.
Через месяц он уже возглавлял десяток…
— Царева повеления к нам никто не привозил, — твердо сказал он. — А пока его нет, ты для нас, княж Феликс Константинович, был и есть второй воевода! — И расплылся в улыбке. — Здрав буди, княже. Заждалися уж.
— Это доклад? — осведомился я суровым голосом, хотя в душе все пело.
— Виноват, господин полковник! — вытянулся он по стойке «смирно». — За время твоего отсутствия в полку Стражи Верных происшествий не случилось! Докладал ратник Самоха.
— Где третий воевода подполковник Христиер Зомме? — уточнил я.
— У себя, то есть в тереме царевича, то есть царя Федора Борисыча. — И, замявшись, добавил скорбным шепотом: — Пьет.
Час от часу не легче — он же трезвенник. Это что же должно было приключиться, чтоб Зомме запил? Или у него праздник? Ладно, разберемся. Но вначале…
Я слез с коня и крепко обнял парня.
— А вот теперь здрав буди, ратник Самоха. Молодцом! Хвалю за бдительную службу. Сколько вас тут на посту?
— Как водится, трое, — недоуменно ответил он.
— Врагов вроде не видать, — заметил я. — Потому назначай из остальных двоих кого-нибудь за старшего, а сам проводишь меня до терема. Потолковать надо.
Сведения, которые на меня выплеснул Самоха, были так себе, хотя по большей части хорошие. Служака Зомме не внес ничего нового, но зато драл всех за старое, что тоже неплохо, ибо повторение — мать учения.
Слухи о моей измене донеслись и досюда. Сам Христиер ездил в Кремль, чтобы выяснить их достоверность, но когда вернулся, то ничего никому не сказал, зато напился до поросячьего визга.
С тех пор его не раз спрашивали обо мне, но он неизменно отвечал одно: «Государь назначил князя Мак-Альпина вторым воеводой, и токмо государь может его лишить оного, а покамест он не издал такого указа, Феликс Константинович был и есть ваш и мой воевода».
Однако сам он плохие новости обо мне воспринял очень близко к сердцу, так что время от времени прикладывался к чарке, норовя пить по сугубо русскому обычаю — в одиночку, без закуски и молча.
Ныне, по счастью, он только приступил к этому ритуалу и потому был относительно трезв.
Встретил меня Зомме словно воскресшего из мертвых бурной радостью, но в то же время как-то опасливо. Однако через полчаса он уже окончательно свыкся с мыслью, что князь вернулся, и принялся взахлеб жаловаться на нынешнюю власть.
— Меня даже ни разу не допустили к Федору Борисовичу, — тщательно выговаривал он отчество моего ученика и возмущенно осведомлялся: — Я понимаю, отныне он царь, и у него много важных дел. Но он есть мой первый воевода, он есть старший полковник, а потому должен сказать, как нам быть дальше и чему дальше учить, ибо если отменить учебу вовсе, то ратники — как это по-русски? — забалуют. Безделье губит. И хоть бы раз, хоть бы раз он повелел допустить меня!
— А что, все прежнее выучено и пройдено? — осведомился я.
— И даже повторено, причем дважды, — гордо заметил Зомме. — Потому вот я и… — И виновато указал на здоровенный жбан, из которого ощутимо несло сивухой.
— Нынче можно, Мартыныч, — успокоил я его. — По случаю моего приезда даже нужно.
Вообще-то батюшку третьего воеводы именовали Мартином, но когда я обращался к нему по имени-отчеству, то прибегал к общепринятому варианту.
Про мою измену деликатный Христиер не спросил ни разу, но я не скрывал, честно рассказав, куда и для чего ездил. Не таил я и своих опасений по поводу грядущих событий, в которых, возможно, придется принять участие и Страже Верных.
— Готовы наши ратники или тут есть сторонники царевича Дмитрия? — спросил я.
Зомме замялся, но я ободрил его:
— Говори как есть. Ты же знаешь, я люблю, чтоб все по правде.
— Слухи ходят, — мрачно заметил Христиер. — Есть такие, что и верят. Но с таковскими… — горячо начал он.
— Остынь, — посоветовал я. — Тут вон народ постарше и то не ведает, на чьей стороне истина, а у нас мальчишки. Их сбить с толку — раз плюнуть.
— А ты сам яко мыслишь? — настороженно спросил Христиер.
— Я мыслю так, — внушительно ответил я, — кто бы ни был нашим государем, а первого воеводу полка Федора Борисовича Годунова в обиду давать нельзя, ибо тогда все мы… Я вспомнил угличского Густава и, усмехнувшись, подытожил: — Яйца ломаного не стоим. Но и над теми, кто стоит за Дмитрия, расправу чинить ни к чему, ибо мученики укрепляют веру. Поступим иначе…
Я долго говорил перед строем, стоя внутри каре. Напомнил о воинском долге, и о чести, которую берегут смолоду, и о присяге, которую они дали. Не забыл сказать и о том, что, возможно, лишь они сейчас являются единственными защитниками юного царя.