Третьего не дано?
Шрифт:
— Ну вот, — ласково заулыбался Годунов. — С ентим, кажись, все. Хотя постой-ка. А при чем тут царевич? Он же давно усоп. — И принялся выспрашивать дальше.
— Вопрошал тот Юрий, что, мол, ежели жив был бы угличский царевич, неужто не нашлись бы добрые люди на Руси, кои, ничего не убоявшись, пошли бы на все, дабы вернуть отчее наследство царевичу. А Федор Никитич в ответ сказывал тако. Мол, Димитрию, ежели он жив, помалкивать бы надобно до поры до времени, а то, не ровен час, кто услышит из чужих, да ждать не торопясь. А пособники ему, само собой, сыскались бы — Русь не без добрых людей. Вот я потому и помыслил, что боярин его Димитрием назвал, — повинился Бартенев.
Окольничий насупился пуще прежнего и поторопил замолчавшего казначея:
— Не тяни. Боярин-то что далее сказывал?
— А боле ничего. Токмо палец к губам приложил да по сторонам учал глядеть. И все молчком. Ну я от греха за угол нырнул, да бочком-бочком и в сени, чтоб не углядели.
Годунов хмуро кивнул и жестом отпустил Ляксандру, предупредив, чтоб тот через три дня после полудня сызнова заглянул в известное ему кружало.
И вновь деваться было некуда — пришел Ляксандра как миленький. А там его сызнова повели к Семену Никитичу, и тот кратко, не теряя времени даром, изложил ошеломленному казначею, что тот должен сделать.
На сей раз Ляксандра привез из Китай-города на подворье Александра Никитича Романова два увесистых мешка. Загляни кто посторонний — ничего дурного отродясь не приметил бы. Ну прикупил дворский по случаю рухлядь [58] на Пожаре [59] . А чего ж не купить, коль божеская цена?
А ночью, трясясь от страха и стуча зубами, казначей извлек из одного мешка небольшой узелок. Как он донес его до терема, Бартенев впоследствии и сам не мог вспомнить — сплошной провал в памяти.
58
Рухлядь — одежда.
59
Пожар — одно из прежних названий Красной площади.
Одно осталось незабытым — чудовищная тяжесть, хотя на самом деле было в нем от силы фунтов семь-восемь, не больше. Однако донес и спрятал в заранее оговоренном с Семеном Никитичем месте, о котором он должен был завтра уже в открытую ударить челом.
Как вернулся обратно, он тоже не помнил, и, хотя перина была жаркой, а по телу градом катил пот, до самого утра Бартенева продолжала сотрясать крупная дрожь.
Весь последующий день для него прошел тоже ровно в тумане — словно он и не он одновременно.
В голове остался лишь недоумевающий взор Александра Никитича, когда Бартенев под взглядами внимательно наблюдавших за его действиями стрельцов, возглавляемых боярином Салтыковым, сызнова извлекал этот узелок из потаенного места.
Практически не запомнилась ему и дорога до патриаршего подворья. Он даже не понял, когда и в каком месте очутились возле Александра Никитича еще три его брата — Василий, Михаил и Иван.
Зато в память, после того как он высыпал содержимое узелка прямо на стол перед патриархом Иовом, четко врезался негодующий крик Александра Никитича:
— Иуда!
Старшего из братьев Романовых тоже не миновала участь остальных. Вот только взять его подворье оказалось не так просто, потому с ним немного припозднились.
Поначалу царских людей внутрь просто не пустили, заявив в ответ, будто не верят, что они от государя, а считают их татями, коим непременно перепадет на орехи, ежели они попытаются сунуться без дозволения самого боярина.
Перебранка между опешившими подьячими Разбойного приказа и наглой дворней Романова длилась долго — чуть ли не целый час.
Понимая, что сидящие за высоким забором хорошо вооружены и не замедлят, если что, пустить в дело и сабли, и пищали, подьячие медлили, пытаясь договориться по-доброму.
Да и не могли бы они совладать со всеми — за их спинами стояло всего полтора десятка стрельцов.
С другой стороны, даже если бы и смогли, все равно не стали бы — приказ взять старшего из Романовых, не привлекая ничьего внимания, по-любому оказался бы нарушен, а Семен Никитич за такое по головке не погладит.
Ну и как на грех, аглицкие купцы в соседях. Их тоже переполошить не хотелось бы. Опять-таки на соседней Ильинке высилось здоровенное трехэтажное здание — Посольский двор, куда не так давно въехало большое ляшское посольство во главе с коронным гетманом Львом Сапегой.
Завязать перестрелку почитай чуть ли не под самыми польскими окнами — эвон как их башня [60] возвышается, прямо оттуда все видать, — такого царь нипочем бы не простил.
Пришлось посылать к Семену Никитичу человека, но гонец оказался бестолковым и потратил часа три на его розыски.
Когда же сыскали, окольничий тоже отказался принимать столь серьезное решение, памятуя о клятых ляхах, прикативших столь не вовремя, и отправил вестника к царю, в Вознесенский монастырь.
60
Сооружение, похожее на башню, часто ставили и на боярских подворьях. Она предназначалась для летнего отдыха в жаркие дни, что-то вроде холодной спальни. Была выстроена такая и на Посольском дворе.
Но и туда удалось попасть не сразу. Борис Федорович находился коленопреклоненным близ захоронения любимой сестры Ирины, и гонца к нему бестолковая немчура из царской охраны поначалу наотрез отказалась пропустить.
Мол, государь повелел никому его не беспокоить.
Пришлось возвращаться к Семену Никитичу и уже вместе с ним повторно идти в монастырь. Опять-таки и Борис Федорович принял решение не сразу, вдруг, а некоторое время размышлял и колебался.
После всего этого гонец — на сей раз по государеву повелению — вскачь понесся к Сухаревским воротам Скородома, где размещались ближайшие стрелецкие слободы.
Словом, пока подьячие ждали, уже стемнело — день выдался пасмурный, а потому большой отряд в пять сотен стрельцов явился к подворью Романова не только вооруженный до зубов, но и с зажженными факелами, так что о скрытности оставалось забыть.
Зато на штурм ворот пошли бодро, не таясь, чего уж тут, и оттого потерь почти не было — всего-то пяток человек, которых завалили особо ретивые холопы Федора Никитича.
С убивцами особо не чинились — рассвирепевшие стрельцы прикончили их сразу, не догнав лишь одного отчаюгу, который сумел лихо свалить обоих сторожей, выставленных позади подворья, чтоб никто не утек, и убежать в неизвестном направлении.