Третьего не дано?
Шрифт:
Тогда-то, ближе к концу августа Федор Никитич откровенно переговорил с братьями, выложив перед ними все карты, кроме «воскресшего царевича». Те с ним согласились. Правда, риск имелся, но народ был дюжий, крепкий, азартный и понимал — в большой игре и ставки большие.
Когда на кону трон, против всегда обычно ставят жизнь.
Вдобавок сказался и авторитет старшего брата, который, по заведенному обычаю, был остальным братьям «в отца место».
Спустя пару дней во все многочисленные вотчины и поместья Романовых поспешили гонцы, созывая «боевых холопов» якобы на очередной ратный смотр, благо что принятая на Руси проверка боевой готовности как раз и устраивалась после сбора урожая и прочих полевых работ, а потому никого не могла удивить.
Основную долю прибывающих прибирал к рукам Федор Никитич.
Причин на то хватало.
Во-первых, у остальных подворья новые, потому место под них давали согласно установленным правилам, не разогнаться. Зато у Федора Никитича старое, отцовское. В прежние времена не скупились, выделяли с избытком — есть где всех разместить, есть где спать уложить.
Во-вторых — стратегия. Старший Романов один в Китай-городе — все прочие в Занеглименье, в Белом, стало быть, по другую сторону царских палат.
Значит, и воев у него должно быть примерно столько же, сколько у всех остальных братьев вместе взятых.
Людишек боярин подбирал сам.
Норовил отобрать бойких, наглых и непременно из тех, кто успел побывать в стычках да в походах, а побывал далеко не каждый — из Бориски воевода аховый, вот он и не любил военных затей.
Шибко буйных и драчунов Романов тоже не жаловал — даже из числа своих ратных холопов, оставлял у братьев. Но и тут веская причина. Дело в том, что на Варварке по соседству с романовским подворьем располагался дом, где жили английские купцы.
Более того, чуть поодаль, но тоже почитай рядом, на Ильинке, располагался Посольский двор.
За всеми не уследишь — выпьет какой-нибудь драчун лишнего и пойдет задирать вражье семя. Ладно, аглицкие купчишки — те поспокойнее, не вот осерчают, а на Посольском народец иной, своенравный.
В обычное-то время там тихо, покойно, но тут приехало ляшское посольство, а это, почитай, три сотни родовитой шляхты, если не больше, и каждый второй — с гонором. А заварушка сейчас ни к чему, тихо надо сидеть, очень тихо.
Хотя и тут имелись исключения. Так, например, с подворья своего брата Михаила зазвал Федор Никитич к себе Юрия Отрепьева, которого все звали Юшкой.
Подлинный сын Богдана был копией своего отца, что внешне — такой же коренастый, широкоплечий, с бородой чуть ли не до глаз, что по натуре — любитель дворовых девок и хмельного меду, перебрав которого становился буен и задирчив, лез без разбору в драку, не глядя, кто перед ним.
Несмотря на свои двадцать четыре года, выглядел Отрепьев чуть ли не на тридцать — мрачная суровость и густая растительность на лице щедро прибавляли лета.
Даже удивительно, что при всем этом он имел весьма недурственный почерк, каковым мог заслуженно гордиться — не каждый переписчик в монастырях, особенно дальних, захудалых, обладал таковым.
Понятное дело, что взял его Федор Никитич не из-за почерка — кому он сейчас нужен. И не из-за силы — таковских тоже сыскать можно, да куда могутнее. Тут дело было в ином.
Своему Юрию Романов насчет того, чей он сын, так толком ничего и не объяснил, посчитав лишним. Молчал и о затее с бунтом — не приведи господь, угодит на дыбу, такого напоет, что только держись.
Но держал в чести и всюду возил за собой.
С одной стороны, вроде как для своей почетной охраны — все равно боярину со двора без десятка холопов выезжать зазорно. С другой — чтоб присмотрелся к столице.
Открыться же ему во всем собирался в канун бунта, намеченного на тридцатое октября.
Дату Федор Никитич взял не с потолка — выбрал, хорошенечко обдумав.
Царь Борис Федорович свои ближайшие планы в тайне не держал, а потому Романов знал, что двадцать девятого октября государь собрался выехать на богомолье в Троице-Сергиев монастырь.
Получалось, что начать тридцатого поутру — самое удобное время.
Пусть Бориска будет еще в дороге, где его можно взять голыми руками, если налететь неожиданно. Но вначале предстояло сесть в Кремле. Чья Москва — того и Русь.
Разумеется, на время царского отсутствия заранее назначены объезжие головы, то есть блюстители порядка, но они — дело десятое.
К тому же назначать их государь станет опять-таки по местам [54] , а не по уму.
Кто растеряется, с кем и договориться можно — нет у знати тех, чтоб Бориску любили, кто струсит, узнав, что оказался чуть ли не в одиночестве, а ежели один-два и окажут сопротивление, так и то для видимости.
54
По местам — имеется в виду согласно местническому счету, то есть из наиболее знатных и родовитых.
Вдобавок не следует забывать и про то, что иные блюстители сами примут участие в бунте, потому их ни уговаривать, ни стращать вовсе не потребуется.
Ну а уж потом, торжественно провозгласив царем Дмитрия Иоанновича, будет гораздо легче управиться и с Годуновым.
В тот же день выдвинутся верные новому законному государю полки, прямо на дороге к монастырю закуют Годунова в железа, а суд да казнь — дело двух-трех дней.
Хотя нет — суда не будет. Ни к чему оно. Лишнее.
Задавить втихую куда проще.
И все.
Властвуй, государь Дмитрий Иоаннович… до поры до времени. А времени этого будет ровно столько, чтобы объявить своим преемником… Федора Никитича Романова, который ему приходится не только родичем, но и спасителем.
Словом, все расчеты были хороши, и заминок не предвиделось.
Не нравилось только поведение будущего царя. Не прошло и пяти дней с начала пребывания Юрия в столице, как он заметно загрустил.
Примяла юношу московская кутерьма своим нескончаемым шумом и многолюдством, а окончательно задавили величественные царские хоромы вкупе с титанами-соборами. Видел Романов, как тот в страхе оглядывался вокруг.