Третьего не дано?
Шрифт:
— Э нет, — хитро ухмыльнулся Семен Никитич. — Отрепьев — ражий [63] детина, а тот вовсе малец летами.
— Путаешь ты чтой-то, боярин, — упрямо прошептал Федор Никитич, понимая, что тут честный ответ лишь усугубит все окончательно.
— У меня послухи николи не ошибались, — возразил Годунов.
— Ан разок дали-таки промашку, — не сдавался Федор Никитич, мечтая о единственном — потерять сознание, чтоб не чувствовать дикой боли в предплечьях.
Годунов властно махнул рукой, и Федор Никитич даже успел удивиться — казалось, что сильнее болеть уже не могло, некуда, ан поди ж ты…
63
Ражий — большой, здоровый.
Но удивление длилось недолго — на небесах кто-то сжалился над узником, и он, как и мечтал, ушел в беспамятство.
Последующие дни результата тоже не принесли. Старший Романов упорствовал в своих показаниях, а прочие — Годунов чуял это — вовсе ничего не знали.
Искренне недоумевая, отчего вдруг у следствия объявился неизъяснимый интерес к Отрепьеву, говорили они о нем охотно, не считая должным что-либо скрывать, хотя никто, кроме брата Михаила, толком о нем ничего не знал.
После трех дней допросов Семен Никитич уже решил было, что Бартеневу помстилось, но тут его неожиданно осенило — что, если окаянный Юшка ушел не один, а как раз с тем, кого описывал бывший казначей Александра Романова?
Тогда все сходилось и укладывалось, кроме одного — кто этот второй?
Но Федор Никитич на все расспросы отвечал, что он боле ничего не помнит, ибо новиков у него на подворье хватает, а таить что-либо от государя он не собирается и в подтверждение истинности своих слов готов на иконах побожиться, что как только сам Годунов подсобит ему и назовет не только имечко отрока, но и чей тот сын, так он, Романов, мигом все припомнит и тут же выложит, ровно на блюде.
Семен Никитич к тому времени успел порасспросить дворню, но те мямлили несуразицу или вообще все путали — один так и вовсе хоть и припомнил этого юноту, но назвал его Отрепьевым, чего быть никак не могло, и получалось все не слава богу.
«В конце концов, — решил окольничий, — беда невелика, коли эта парочка сбежит в Литву», — и прекратил следствие.
Правда, рогатки на приграничье выставили, выслав несколько сотен стрельцов, чтоб перехватить Юшку Отрепьева и его спутника, но безрезультатно.
Что касаемо Романовых, то царь сдержал обещанное слово — на плаху никто не попал, всем была назначена только ссылка. Лишь одному человеку он сделал добавку, впрочем, не выходя за рамки данного им обязательства, — велел постричь Федора Никитича в монахи.
Скорее всего, не забыл Борис Федорович жадного взгляда старшего из братьев Романовых, устремленного на царский скипетр, потому и отдал такое распоряжение, чтоб больше не мечталось, о чем не следует.
Да заодно постригли и его жену.
На остальных братьев Романовых, равно как и на их многочисленных родичей — Черкасских, Репниных и Сицких, рясу надевать Борис Федорович не велел.
Пусть надеются на царскую милость, ибо надеющийся на что-то не так опасен, как потерявший все…
Глава 11
Лекарь умер — да здравствует философ!
Когда Квентин пришел в себя настолько, что был в состоянии выдержать дальнейший путь, я уже знал последующий маршрут движения, но вначале отправил обратно в Москву Ахмедку и Игнашку с его молчаливым спутником.
Кстати, дознатчик так вошел в азарт, что ни в какую не хотел возвращаться, уверяя меня, что он куда нужнее окажется в Путивле. Может, оно и так, но уж больно разношерстная компания подбиралась. Настолько разношерстная, что только один ее состав мог навести на ненужные подозрения.
Пришлось схитрить и заявить Князю, что я бы и сам с радостью прихватил его, но вот беда — пришел к выводу, что в обучении моих самых лучших разведчиков, которые, по сути, тоже являются дознатчиками, разве что военными, как раз по этой линии имеются существенные пробелы, кои необходимо восполнить.
— А восполнить их в силах только один-единственный человек — это ты, Игнатий, — торжественно заметил я.
Бедный Игнашка вначале даже оглянулся, не понимая, к кому я обращаюсь, — уж больно непривычно ему было слышать свое полное имя. Лишь чуть погодя до него дошло, что Игнатий — ни кто иной, как он сам.
Кстати, действительно, искусство перевоплощения и умение вызнать все необходимое в обычном и на первый взгляд пустопорожнем разговоре — вещь чертовски необходимая.
И как это я раньше не додумался использовать Князя для такой учебы?
Я быстренько сочинил записку, адресовав ее Зомме, где растолковал, для чего принимаю нового учителя на временную службу в качестве наставника ратников особой сотни.
Вот только с оплатой возникала проблема.
Если отстегивать столько же, сколько я платил ему во время поездки в Углич, то возмутятся не только десятники, но и стрельцы-сотники — им-то причитается в два раза меньше. А коли подрубить ее, сделав как у них, может заартачиться сам Игнашка.
Но когда я осторожно намекнул насчет суммы, Князь даже не колебался, охотно кивнув головой.
— Сей почет дорогого стоит, — пояснил дознатчик свою уступчивость.
— Но обучишь их… за три месяца. Хватит тебе времени? — осведомился я.
— Негусто, — пожал плечами Князь. — Но ежели призадуматься, им особливой тонкости не надобно. То в говоре о своем злате-серебре народец недоверчив, а коли дойдет до чего иного, лишь подпихнуть чуток, и вмиг запоет, яко соловей, так что не сумлевайся, княже, уложусь.
На том мы простились и расстались.
Поначалу наша оставшаяся четверка шла строго на запад, чтоб не связываться с засечной чертой, расположенной несколько южнее.
Затем, после того как дошли до Десны, двинулись параллельно руслу замерзшей реки на юг, держась в десятке верст от ее правого берега, то есть ближе к польско-литовской границе.
Разумеется, путешествовать по ровному льду куда легче, вот только крепости тоже стояли на берегах, и в первую очередь Новгород-Северский, в который нам соваться было не с руки.