Третьего не дано?
Шрифт:
Вот так я и получил заново свое имя, которое еще при рождении дал мне мой настоящий отец.
Кстати, я потому и выбрал для крещения именно эту дату, потому что припомнил, как о ней говорил мне царевич.
Нет, не путивльский, а настоящий, который сейчас в Москве. Шестое число было его днем ангела, потому его так и назвали, хотя первоначально Годунов хотел дать мальчику имя Иоанн.
Однако после того, как первенец Бориса Федоровича во младенчестве скончался, со своим вторым сыном будущий царь поступил более осторожно и окрестил его не на девятый, как поступали чаще всего, а на сороковой день, чтоб дитя слегка окрепло.
По святцам же выходило, что двадцать шестое января день рождения наследника — было днем памяти не только святого Иоанна, но и еще какого-то мученика по имени Федор. Более того, на сороковой день, то есть шестого марта, вновь отмечалась память еще одного Федора.
Суеверный Годунов, когда ему указали на эдакое совпадение, принял его как некий знак или указание свыше, а потому немедленно все переиначил.
Но я выбрал этот день не только из-за своего нового-старого имени, а еще и потому, что на него выпадало одно более-менее подходящее имечко для Квентина.
Можно сказать, царственное — Василий.
Имелся в моем крещении и еще один плюс помимо якобы снятия контроля за нашими занятиями по философии.
В связи с обращением в «истинную» веру — почему-то у христиан все прочие считаются ложными — мы с Квентином переселились прямиком на нижний этаж самого собора, где по распоряжению толстенного завхоза-келаря нам выделили комнатушку из числа бывших кладовых под припасы.
Неприятное соседство с именитыми шляхтичами, прочно оккупировавшими воеводский двор, таким образом, оказалось в прошлом.
Пирушка по поводу новообращенных затянулась далеко за полночь, но я не увлекался содержимым кубков и чаш, так что на следующий день был полностью готов к очередному приему царственного ученика.
Я уже многое знал из задушевных разговоров с ним, которые пошли чуть ли не с самого первого дня, в том числе и о его тяжкой болезни, после которой воспоминаний о детстве у него практически не осталось.
Постигла его эта болезнь у некоего знатного боярина, который вскорости пострадал от жестокосердного царя, а он, Дмитрий, ухитрился бежать в Речь Посполитую.
Рассказывал он и о своих скитаниях в чужом государстве… Словом, я еще раз убедился, что все мои картинки оказались подлинными на сто процентов.
Однако в письме, которое чуть ранее было написано мною Борису Федоровичу, я с раскрытием тайн не торопился — ни к чему они ему пока. Да и рискованно излагать их в письме.
Васюк — парень смышленый и проворный, но всех случайностей не предусмотришь, так что по пути в Москву все равно мог попасться, причем неизвестно в чьи руки — то ли это окажутся разъезды Годунова, то ли сторонники Дмитрия.
Именно потому сама грамотка была составлена исключительно в нейтральных тонах. Так, обычное послание своему приятелю Алексею Софронову — это я вспомнил про Алеху, по-прежнему болтавшегося в загранкомандировке.
Мол, у меня все в порядке, ученик попался знатный и платит не скупясь, все остальные условия тоже о-го-го, так что давай-ка и ты к нему. Есть тут свободная вакансия учителя… латыни.
Последнее больше для хохмы — думаю, что в языке древних римлян мой детдомовец разбирается, как заяц в «мерседесах».
А в заключение просьба в случае согласия незамедлительно отправить моего посланца обратно, да решать побыстрее, а то на столь тепленькое местечко желающих предостаточно.
Но подпись свою поставил честно, без обмана.
Предназначалось это письмо лишь для одной цели — дабы царь уверился по почерку, что гонец действительно от меня.
На словах же Васюк должен был передать Годунову следующее, заученное им наизусть: «Князь Монтекки (специально выбрал прежнюю фамилию как лишнее подтверждение того, что слова исходят от меня) видел, что опасность для трона слишком близка, но там же узрел, как ее можно убрать. Нужно три тысячи рублей золотом, которые надлежит привезти для передачи ему, тогда опасность исчезнет. С ответом не затягивать и в случае согласия немедля прислать гонца обратно вместе с деньгами и тремя сотнями из числа Стражи Верных».
Я не стал упоминать, что хочу попросту помочь царевичу выбраться из Путивля — для того и нужны три сотни верных парней. Деньги же мне необходимы лишь для подкупа Дмитрия.
Уж очень сомнительно, чтобы Борис Федорович согласился на эдакое унижение для себя.
Единственное, в чем я не удержался, так это дал совет царю вычеркнуть и нигде не упоминать в своих бумагах Григория Отрепьева, поскольку самозванец хоть и не является истинным царевичем, но он и не Отрепьев, который находится здесь же, в Путивле, в окружении самозванца, и любой сомневающийся может на него посмотреть.
Разумеется, несмотря на всю конспирацию, риск имелся, но игра стоила свеч. Неделя туда, неделя обратно и неделя там — получалось, конец марта. То есть если все пройдет гладко, то я еще мог успеть в первую неделю апреля в Москву.
Да и момент с самой отправкой показался подходящим.
Васюк примешался как бы невзначай к уезжающим оборонять Кромы казакам и должен был, улучив момент, не заходя в сами Кромы, повернуть коня перед городом дальше на север.
Потому его отсутствие в Путивле хоть и приметили, но поначалу значения не придали — отпустил я его с казаками, и все тут.
Я не обольщался — ушлые людишки в окружении царевича все равно непременно засекут отсутствие одного из моих слуг. Да оно и понятно — если бы их была сотня, то можно было бы проскочить, а когда всего двое, то исчезновения не спрятать.
Но тут главное — выиграть время, чтобы у Васюка была фора не менее трех дней. К тому же я знал, как объяснить Дмитрию его исчезновение.
Более того, оно тоже входило в мой расчет.
Конечно, можно было бы вообще не писать, а отправиться самолично, но пока то да се, особенно касаемо разрешения от Дмитрия на выезд в Москву, пройдут те же три недели, а то и больше.