Третьего не дано?
Шрифт:
Что же до самого приглашения, то я сразу утвердительно кивнул, давая согласие.
Еще бы.
Мне вручали такую замечательную должность, о которой в моем нынешнем положении остается только мечтать, тем более что я ограничен во времени.
Звучала она скромно, что и говорить. Советник куда более солидно, но…
Судите сами. Кто может часто, практически ежедневно, беседовать с Дмитрием один на один?
Правильно, учитель.
То, что царевич и до сей поры общался со мной каждый день, не в счет. Одно дело — прихоть, которая сегодня возникла, а через неделю угасла, и совсем иное — занятия.
Да, ученик с таким титулом может отменить и их, но… при условии, что они неинтересны, а уж я постараюсь, чтоб такой причины он выставить не сумел.
Находясь же на должности учителя, я смогу обговорить с ним любые вопросы, в том числе касающиеся не только его личного будущего, но и… если вдруг не успею до смерти Бориса Федоровича, будущего семьи Годуновых.
И, кстати, обговорить гораздо быстрее, нежели заседая в его филькином сенате, где с одним моим голосом нечего и рыпаться.
А время для меня тоже имеет огромное значение. Тянуть-то нельзя, поскольку сейчас уже март, а мне в начале апреля надо позарез быть в Москве, и, как знать, может, даже в нужный момент удастся еще раз откачать Годунова.
Хотя на это как раз надежды мало, но вдруг…
Вот и получается: лучше быть, чем казаться. Нет, даже не так: куда как лучше быть…
Это еще правильнее.
Вот от чего я поначалу наотрез отказался, так это от предложения царевича перейти в православие.
То, что Квентин согласился на это сразу, — понятно. Не иначе как Дмитрий пояснил, что за человека, исповедующего другую веру, пусть и не католическую, Ксению замуж никогда не выдадут, а ведь он ему уже пообещал отдать царевну в жены.
Мне же креститься не хотелось.
И дело тут было даже не в потере ореола некой исключительности и таинственности — ведь царевич до сих пор продолжал сомневаться, человек ли я вообще. Хотя и в этом, чего греха таить, тоже.
Сохраняя этот ореол, мне при необходимости будет куда как проще добиться необходимого.
А то, что Дмитрий сомневается, я точно знал. Иначе бы он не спрашивал Квентина, видел ли тот, как я читаю Библию.
Так, между прочим, во время перехода от одного па к другому, но спрашивал.
Зато если я приму святое крещение, пиши пропало, и в случае чего — а вдруг — сыграть на том, что я переодетый Мефистофель, не смогу.
И все-таки это не было основной причиной. Имелось что-то еще, подспудное, чего я и сам толком не понимал. Своего рода инстинкт или шестое чувство — называйте как хотите.
Понял я эту причину после того, как царевич дошел до моих будущих крестных родителей, и мне стало окончательно понятно, что креститься нельзя.
Дослушивать его до конца я не стал, поэтому, кого он выбрал мне в матери, осталось неизвестным, — за глаза хватило отца, в которые Дмитрий великодушно предложил себя.
Понимаю, что сделано это им было из самых лучших побуждений, дабы вернее меня соблазнить, но получился обратный эффект — отвратил.
Иметь в крестных папашках самозванца — такое только в страшном сне привидится.
И что мне потом делать с этим духовным отцовством, когда его убьют?
С таким родителем, пускай и не физиологическим, а только духовным, житья на Руси после его смерти мне не будет — тут и к гадалке не ходи.
И как тогда быть?
Шляться всю оставшуюся жизнь по немытым, вонючим Европам?
— Хорош я буду, если крещусь из-за выгоды, — с пафосом произнес я.
— А вот Кентин… — начал было он.
— Когда любишь, то на все смотришь иначе. Ему и вера его представляется лишь препятствием на пути к любви, — возразил я. — У меня же иное. Кстати, мы с тобой уже говорили об этом, и ты помнишь мой ответ.
— Но ведь Библию ты читаешь, — полуутвердительно-полувопросительно осведомился царевич.
— Ну так что же? — хмыкнул я, не давая определенного ответа — пусть думает что хочет.
— И как она тебе? — не отставал он.
Я пожал плечами.
— Признаться, до конца не понял. Уже первая книга, Бытие, породила у меня уйму вопросов.
— А я ведь предлагал, чтобы ты читал ее при мне, — напомнил Дмитрий. — Глядишь, их бы у тебя сейчас не было.
— Это вряд ли, — усмехнулся я. — Ну вот, к примеру, меня очень поразила скорость, с которой был сотворен мир. Это наводит на мысли о недобросовестности.
— Но ведь это бог, — удивился царевич.
— Пусть так, — согласился я. — Но есть и еще. Посмотри на нынешних людей и ответь, не кажется ли тебе, что дьявол был гораздо дальновиднее бога, когда не захотел быть в подчинении у такого скверного начальника, как человек? Тогда за что его было карать?
— За гордыню, — парировал царевич и в свою очередь язвительно спросил: — Я вот все думаю, отчего ты так старательно заступаешься за рогатого?
— Вовсе нет. Просто я — философ, а истинный философ обязан быть объективным. — И, видя непонимание на лице Дмитрия, пояснил: — Ну то есть смотреть на все с двух сторон, а Библия написана поклонниками бога. А как же другая сторона? Да и… жалко мне этого несчастного рогатого. Все кому не лень его ругают, а если призадуматься и посмотреть на человеческие дела, то сразу станет ясно, что верят-то люди в бога, но поклоняются дьяволу. Получается, сами поклоняются и сами ругают. К тому же не забывай — он из ангелов, пускай и падший.
— Ну хорошо, — отмахнулся Дмитрий. — Оставим его. Так что еще тебе не понравилось в Библии?
— В церкви утверждают, что господь всеведущ, а когда читаешь, больше удивляешься его неосведомленности, нежели его всеведению. Да и вообще, как я понял, эта книга содержит так много мудрости, что там можно найти оправдание любой глупости.
— Не кощунствуй, бог накажет, — наконец-то вспомнил Дмитрий.
— Чей? — лукаво поинтересовался я. — Если он един, то как быть с католиками, лютеранами и православными? За кого из них настоящий? — И сделал очередную попытку вытянуть его на откровенность: — Вот ты какому богу поклоняешься?