Третьего не дано?
Шрифт:
— А очередность?
— Не журись, маленький, я управлюсь с ним быстро, а после займусь и тобой. Обещаю, что сделаю это сразу же, разве что осушу чашу вина за упокой твоего наглого приятеля, — зловеще пообещал шляхтич.
Дмитрий недовольно скривился — по лицу было отчетливо видно, что его никоим образом не устраивает подобное развитие событий. Он с тревогой посмотрел на меня, перевел взгляд на Квентина и вновь уставился на меня.
Однако нужные слова царевич нашел, лишь когда все прочие повставали со своих мест и двинулись по направлению к выходу:
— А вы не забыли, панове, что все мы находимся в походе, а потому право дозволять али не дозволять поединок принадлежит гетману Адаму Дворжицкому и мне, а я…
Лучше бы он этого не говорил.
Услышавший его слова пан Станислав круто развернулся у самого выхода и отчеканил:
— Мы ныне не в походе, а у разбитого корыта, ибо ждем в оной дыре невесть чего и сидим тут невесть зачем, вместо того чтоб… — Он перевел дыхание и, не договорив, пренебрежительно сплюнул на пол, иронично заметив тем, кто толпился подле него: — Впрочем, московскому господарчику, очевидно, неведомы рыцарские правила чести, иначе он бы не осмелился произнести подобное. Да иного я от него и не ожидал. Помнится, я уже предсказывал под Новгородом-Северским, что быть ему на колу. Могу повторить и ныне.
— Что ты сказал?! — тихо спросил Дмитрий, и его круглое лицо жалко скривилось от полной растерянности.
И впрямь, если раньше, во всяком случае, за то время, пока я тут находился, в его адрес со стороны поляков следовали лишь косвенные намеки, которые он либо «не слышал», либо пытался превратить в неудачную шутку, то тут надлежало реагировать на прямое и ничем не прикрытое оскорбление, а как?!
Честное слово, мне стало искренне жаль парня. За эту неделю я успел в нем обнаружить изрядное количество достоинств — и быстроту ума, и легкий нрав, и многое другое.
Да что там — по сути, единственный негатив, который я пока в нем заметил, так это блажь, будто он является сыном Ивана Грозного, а следовательно — главным и единственным претендентом на царский трон.
Впрочем, и в этом, если поразмыслить, он не виновен — человек легко верит в чудеса, особенно когда они светлые и добрые.
— Остановись, государь! — заорал я царевичу, хотя пришибленный столь вопиющим хамством Дмитрий и без того застыл на своем месте. — Биться с ним ты не вправе — тебе сие не по чину. Слишком велика честь для какого-то приблуды. Да и вообще, лучший ответ дуракам — молчание. Но, оскорбив тебя, государь, и назвав твой титул столь уничижительно, — я повернулся к Свинке, — пан Станислав оскорбил тем самым всех, кто встал под твои знамена, а потому дозволь мне отплатить за столь тяжкое оскорбление.
И, заметив облегчение на лице Дмитрия, медленный утвердительный кивок головы, а также его сияющие глаза, устремленные на меня, в которых только слепой не прочел бы немую благодарность, добавил, так сказать, с перспективой на будущее, чтоб подобных сцен не возникало впредь:
— Впрочем, оных худых слов следовало ожидать, — не удержался я от злорадства. — Начав с оскорбления особ одного царственного дома, пускай и враждебного ныне нашему государю, он тем самым унизил всех правителей, а потому рано или поздно неизбежно закончил бы именно этим. — И внимательно посмотрел на царевича.
Уразумел ли, хлопче? Не позволяй хамить никаким царям, включая тех, которых ты ненавидишь, ибо победа и даже их убийство — одно, а унижение — совсем иное.
Вроде бы понял. Ладно, потом проверим. В конце концов, коль не дошло — можно потом и повторить, а если понадобится, то не раз.
Я терпеливый.
Однако заканчивать на этом было нельзя — уж очень резко прозвучала моя симпатия по отношению к нынешнему царю.
Финал нужен иной.
— Но ты не беспокойся, государь, — заметил я. — Я постараюсь проучить наглеца так, чтобы впредь никто ни единым словом не нанес оскорбления ни единому из русских государей. А покамест готовят поле для божьего суда [79] , дозволь отлучиться за своей верной саблей?
79
Божий суд, иногда именуемый на Руси полем, означал своего рода дуэль. Победивший считался правым.
Дмитрий, приосанившись, вновь, на сей раз с гораздо большим величием, склонил голову, после чего я, ответив вежливым поклоном, направился в нашу с Квентином комнату.
«Говорят, что умирать хорошо, спасая жизнь другому, — подумалось мне. — Кажется, у меня сегодня появилась возможность это выяснить. Жаль только, что ценой собственной жизни. Как-то дороговато за удовлетворение простого любопытства. Но тут уж деваться некуда».
Или… есть куда?..
И мне припомнилась фляжка.
Достав ее из сундучка, которым успел обзавестись, я откупорил баклажку и понюхал. Доверия аромат не внушал. Явно не амброзия и не нектар. Скорее уж похоже на…
Я взболтал, вновь недоверчиво понюхал и содрогнулся.
— Брр… — Меня передернуло.
Но деваться было некуда. И вообще, главное, чтоб не стошнило во время приема, а если и не поможет, то хуже все равно уже не будет.
Я затаил дыхание и сделал ровно три глотка.
— Больше не вздумай! — строго-настрого остерегала меня Марья Петровна, вручившая этот настой, а медикам, пускай и средневековым, надо доверять.
Правда, как оно действует, бывшая ведьма так толком и не пояснила. Лишь туманный рассказ о том, как оно якобы выжимает из человека все силы, словно концентрируя их в единый кулак, и может изрядно помочь, если впереди ждет яростное сражение или бой.
— Вот токмо потом станет худо, — сразу предупредила она. — Не любит Числобог [80] , егда человек в его вотчины влезает. Не по нраву ему оное, потому и мстит. Больно мстит.
При чем тут неведомый Числобог, я так и не понял, да и интересовал он меня в последнюю очередь. Тут главное, чтоб помогло, интересно только чем и как, а уж потом можно чуток и помучиться.
Надо сказать, что результат выпитого — между прочим, на вкус зелье оказалось не столь уж и противным — я почувствовал спустя всего пару минут после приема.
80
Числобог — славянский бог времени.
Уже когда я стоял на лестнице, ведущей вниз, меня так шарахнуло по голове, что я невольно пошатнулся, ухватившись за перила, и застыл, дожидаясь, когда приду в себя.
Перед глазами плыло, в ушах звенело. Я даже решил было, что переборщил, но спустя минуту понял: ничего подобного.
В самый раз.
Легкий хмель куда-то исчез, точнее, перешел в иную ипостась, сменившись резким приливом сил и необычной остротой зрения — стали отчетливо заметны даже все лапки паука, раскинувшего свою сеть в дальнем темном углу.