Третьего не дано?
Шрифт:
— Что-о?! — угрожающе протянул Свинка и тоже, словно подброшенный пружиной, вскочил со своего места. — Да ведомо ли тебе, жалкий учителишка, что среди моих пращуров, кои издревле служили польским крулям, нет и не было… — Но тут же осекся, шумно выпустил воздух и более хладнокровно заметил: — А впрочем, пояснять ни к чему, ибо такие оскорбления надлежит смывать только кровью. — И шляхтич, вытянув из-за пояса перчатки, метнул сразу обе в сторону Квентина.
Дуглас невозмутимо поднял одну, причем и тут, брезгливо держа ее перед собой двумя пальцами и морща нос, постарался, не говоря лишних слов, нанести дополнительное оскорбление и без того разъяренному пану Станиславу.
Впрочем, жест пропал даром — благодаря чересчур «тонкой» натуре этот нюанс не про извел на шляхтича никакого впечатления.
Все правильно. Кажется, еще Христос призывал не метать понапрасну бисер перед свиньями. Даже если они совсем небольшие.
Например, Свинки.
— Государь, — пан Станислав повернулся к Дмитрию, — твой подданный осмелился назвать моих предков трусами, а потому… — И вылез из-за стола, решительно двинувшись к выходу.
Надо было что-то предпринимать, и очень срочно, поскольку Квентину, насколько я знал шотландца, не выстоять против этого борова и одной минуты.
Не то чтобы Дуглас вовсе не умел фехтовать. Да и техника была у него вполне приличной, однако мастерство мастерству рознь. Первый юношеский разряд — весьма почетная штука, но даже при его наличии выходить против заслуженного мастера спорта — чревато.
И дыхалка у поэта ни к черту, и рука слабовата.
К тому ж на Туманном Альбионе парень тренировался исключительно на шпагах, а сабли — нечто иное. Они и тяжелее, и приемы совсем иные, а тут он не больно-то посвящал себя этим занятиям, предпочитая вместо этого писать вирши.
Разумеется, все они были посвящены прекрасной Ксении.
А шотландец, дурачок, еще торжествующе улыбался, глядя на меня. Что, мол, съел? Хотел выступить первым в защиту дамы моего сердца? Нет уж, только после меня!
Но я ошибся, неправильно истолковав его взгляд. Понять это мне было суждено чуть позже, когда Квентин, слегка наклонившись ко мне, шепнул:
— Живи.
Это что ж получается — он жертвовал своей жизнью ради меня?!
Мой друг совсем не думает о смерти, Но, зная, как спасти меня от бед, Он молча даст мне сердце, Возьмет и вырвет сердце — Спокойно, как троллейбусный билет. [78]78
Леонид Филатов. «Романтики»
Ну уж дудки! Не надо нам такого.
Мы и сами могём.
— А твои пращуры тут ни при чем, почтенный пан рыцарь, ибо навряд ли ты имеешь к ним какое-либо отношение. — И я тоже вылез из-за стола.
По счастью, вторую перчатку я успел поднять еще раньше и теперь с вызовом помахивал ею. Но и помимо нее у меня в запасе имелось кое-что из того, о чем не успел упомянуть Квентин.
— Мой товарищ в силу присущей ему деликатности не сказал, что опущенное забрало шлема на твоем гербе, коим ты неоднократно похвалялся, утверждая, будто оно есть истинное и неоспоримое свидетельство постоянной готовности воинов твоего рода к сражениям с врагом, на самом деле означает совершенно иное. Опущенное забрало — есть истинное и неоспоримое свидетельство тому, что происходишь ты, пан рыцарь, от неосвященного союза. В некоторых странах Европы таких именуют бастардами, на Руси — выблядками, а вот как в Речи Посполитой, увы, не ведаю. Однако мыслю, ты и сам лучше меня о том знаешь.
Лицо пана Станислава исказилось от ярости. Позабыв все, багровый как рак, он ринулся на меня, но я увернулся и вежливо помог шляхтичу, придав его грузному телу дополнительное ускорение.
Уверен, меня бы он снес, но бревна стены, которые оказались позади меня, были прочнее его морды лица, и Свинке пришлось несладко. Особенно пострадали от столкновения с крепким дубом его нос и лоб, которые он расшиб до крови.
К сожалению, боль слегка охладила его пыл, а потому, поднявшись с пола, он говорил уже гораздо хладнокровнее. Поминутно вытирая кровь с рассеченного лба, он процедил сквозь зубы:
— Ты вовремя поймал мою вторую перчатку, учителишка. Мне жаль только одного — пока я стану убивать твоего приятеля, ты успеешь получить отпущение грехов. Хотя я надеюсь, что человека, оскорбившего рыцаря столь наглым образом, все равно встретят не на небесах, а чуть пониже.
Вот же зараза! Не-эт, быть вторым в мои планы не входило никоим образом.
— Очевидно, пану Станиславу неведомо даже столь простое рыцарское правило, согласно которому давать удовлетворение надлежит по степени тяжести нанесенного оскорбления, а не в очередь по времени, — насмешливо заметил я.
Квентин изумленно посмотрел на меня — судя по его вопросительному взгляду, такого рыцарского правила он не знал.
Оно и понятно — я и сам раньше о нем никогда не слышал. Впрочем, этот незначительный нюанс не помешал мне выдумать его.
А чтобы поторопить колеблющегося пана Станислава с принятием нужного решения, я подпустил еще одну шпильку в его адрес:
— А может, пан, отчего-то считающий себя благородным, решил, что обвинение в трусости одного из предков более оскорбительно для него, нежели то, что он сам происходит от выблядков?
— Довольно! — рявкнул окончательно взбешенный шляхтич. — Тут ты прав, ясновельможный пан, — оскалился он, силясь улыбнуться. — И я рад тому, что рыцарские правила, о коих я несколько запамятовал, дозволяют мне первым скрестить шаблю именно с тобой. Но токмо нынче же и немедля!
Есть!
Кажется, я добился своего — Квентин будет только после меня.
Ну что ж, дополнительный стимул, чтобы победить, у меня имеется. Вот только кто бы теперь подсказал, как мне одолеть этого поганца, которого, судя по багровой морде, кое-где и вовсе ставшей синюшного цвета, я достал окончательно.
Усы его, тоже потерявшие былую расцветку, вместе с нею утратили и былую пышность — слипшиеся от крови, которая продолжала течь на них из разбитого носа, они уныло свисали мокрой мочалкой, демонстрируя контраст с пышущей злобой рожей.
На мгновение даже мелькнула надежда, что и самой дуэли не понадобится ввиду скоропостижной кончины от инфаркта одного из ее участников.
Нет, я не боялся предстоящего поединка, хотя и ликования тоже не испытывал, поскольку уверенности в его исходе не имел. А тут еще и не угомонившийся до конца Дуглас строго заявил польскому забияке: