Третий эшелон
Шрифт:
Фролов появился от вокзала озабоченный, строгий. Бледное лицо его со впалыми щеками было утомленным. И неудивительно. Эшелоны выстроились в затылок перед Единицей. Ждут приема. Весь спрос со старшего начальника. Вот и крутится Павел Фомич как белка в колесе. Спит на ходу, о еде забывает…
— Павел Фомич! — позвал Хохлов. — Перекусите, пожалуйста.
Фролов отнекивался, но его принудили. Он с подозрительностью осмотрел перышко лука: не у населения ли взяли? Ему рассказали об огороде Пацко. Он скупо улыбнулся.
Наташе было приятно смотреть на эту теплую суровую заботливость мужчин. Как она не вязалась с той жестокостью, что творилась вокруг!.. Дым с клочьями копоти, вороны вертятся, пронзительно каркая. Артиллерийские раскаты сотрясают землю…
— Знаете, Печорскую дорогу достроили, — сказал Фролов, стряхивая в ладонь крошки хлеба и отправляя их в рот.
— Это где же? — спросил Пацко.
— На севере. Уголь там. И нефть, — ответил Мошков. — Трудности строительства жуткие: вечная мерзлота, морозы, метели такие, что своего носа не видишь.
— Побороли! — восхищенно заметил Фролов.
— А у нас, думаете, легче? — вмешался Хохлов. — Вон жена пишет: картошка весной замерзла. А они свою одежонку на хлеб променяли.
— Где теперь легко? — снова спросил Пацко и тотчас ответил: — В Америке. До них до сих пор не дошло. Жрут тушенку и маслом заедают, паршивцы.
— Почти сто лет не воевали, забыли, как снаряды рвутся, — отозвался Фролов, — вот совесть и потеряли. Правда, не все, — продолжал он, посматривая на часы. — Простые люди за нас всей душой.
— А мы за них — всем телом, — дополнил Пацко. Он смешно втянул щеки и закатил глаза, стал похожим на скелет.
Все расхохотались.
Снаряд попал в тополь, расщепив дерево: ветки скорбно наклонились к земле, поникли свежезеленые листочки.
Фролов с жалостью посмотрел на разбитый тополь и вспомнил сосну-матку, оставленную порубщиками на лесной поляне. Он рассказал об этом. Слушали его с особым вниманием. Романтичная припод-нятость в голосе Фролова увлекла опаленных войной людей. Мм осточертели грохот и гром, пыль и копоть разрушений. Быть может, не один из них представил себя в тени молодых деревьев, которые в воображении людей уже выросли из семян, щедро брошенных сосной-маткой.
Замечтался и Мошков. «Кто-то из нас доживет до тех дней?» — думал он. На минуту забылись и шифровки-попутки, и эшелоны, и грозные приказы «Березки», и все прочие многотрудные заботы военного коменданта станции, который ничего не имеет в своем распоряжении и с которого спрашивают все, начиная с солдата и кончая наркомом. Остались только мечты немолодого седоватого человека, глядящего на своих боевых товарищей.
— Да. Сосна, она, конечно… А подлец так вот и выщипал грядку, — тяжело вздохнул Пацко, ища сочувствия.
Все от души облегченно рассмеялись.
В глухой закрытой будке паровоза Листравой, сидя на полу, подсушивал у топки портянки.
Когда они немного высохли, туго намотал их на ногу, обулся. Обросшее лицо выражало блаженство, было по-детски кротким, открытым. Русые волосы спутались, ершом топорщились на висках.
Слева сидел Батуев и яростно грыз сухарь. Смуглое лицо и узкие глаза были утомленными.
Илья лежал на полке. Он закинул руки под голову, напевал:
Ветер соломой шуршит в трубе, Тихо мурлыкает кот в избе…— Ну, и песня! — недовольно проговорил Листравой, подтягивая второй сапог. — Послушал бы ты настоящую солдатскую песню.
Листравой сел на место машиниста и тихо, надтреснутым голосом попробовал запеть, но из этого ничего не вышло, и ему стало неловко.
Пилипенко дипломатически сказал:
— Лупят, черти…
Все прислушались. Фронт гремел слитно и грозно. Небо было затянуто разорванными хмурыми облаками. И представлялось Листравому, что где-то за лесом разыгралась гроза, а сюда докатывались ее беспрерывные глухие раскаты.
— Шибко гвоздят. — Цыремпил достал из тощего вещевого мешка новый сухарь, продолжая работать челюстями, строгал колышки из березы на случай пробоин. — Совсем к Единице придвинулись…
Бригада уже вторые сутки не сходила с паровоза. Сменщики их попали под бомбы, и Фролов попросил не оставлять работу. Да они и сами понимали, что другого выхода пока нет. Груз шел потоком. Вздремнув на ходу, они развозили вагоны, ездили к самой линии фронта, ухитряясь благополучно проскакивать обстреливаемые участки. Листравой поминутно протирал глаза и в душе сильно удивлялся тому, что они до сих пор не угодили под бомбу или снаряд.
— Хоть распорки в глаза ставь, — виновато признался Илья и почти тотчас же захрапел.
— Да, поспать бы, — мечтательно сказал Цыремпил.
Машинисту и самому было трудно бороться с усталостью, но он разъяснил:
— Выпроводим немцев за границу, тогда и поспим всласть.
Снаружи настойчиво постучали по железной лесенке так, что задрожали стекла. Илья проснулся, соскочил на пол, но не хватило сил устоять, и он сел в лоток с углем. Листравой отодвинул раму.
— Поехали! — На лесенке стоял Краснов и нетерпеливо махал флажком. — На снарядный.
— Насчет смены не слышно?
Краснов не ответил, уставив воспаленные глаза в небо.
— Только быстрее. Того и жди гостей с неба.
Листравой хмыкнул в усы:
— Фрицев бояться — победы не видать.
Минут пять спустя паровоз выкатил из укрытия,
Листравой спешно увел поезд на перегон.
Ветка уходила в глубь леса и оканчивалась тупиком. К дороге подступали ветвистые сосны. Их кроны почти смыкались над железнодорожным полотном. Листравой тут ни разу не попадал под налет самолетов. Ехали без особой предосторожности.