Третий ребенок Джейн Эйр
Шрифт:
— Нет… Вопросов больше нет, — быстро произнесла Таня, почуяв некоторое раздражение в его голосе. Хотя и были у нее к нему вопросы, конечно же. Очень хотелось, например, знать, куда подевалась мать мальчика. Тоже, что ль, в командировку срочную подалась, оставив ребенка на отчима? А что? Раз он приемный, значит, Павел Беляев ему — отчим? Хотя при чем тут детдом? Он же про детдом что-то говорил, когда с ребенком разговаривал! Или… Или он никакой и не отчим ему вовсе? А кто тогда? Усыновитель? А жена Павла Беляева, выходит, ему усыновительница? Очень все это Тане было любопытно, конечно. Но что делать — в чужую душу лезть вот так, за здорово
Пасынком Павла Беляева Гришей оказалось худющее долговязое создание с яркими рыжими вихрами и конопушками, с васильковыми хитрыми глазюками на пол-лица. Тане сразу улыбнуться захотелось, на него глядя. Хороший какой мальчишка, будто солнышком поцелованный. Юркнув на заднее сиденье, он тут же проговорил деловито:
— Так вы и есть та самая тетенька, которой меня папа подбросил?
— Да, я та самая и есть… — рассмеялась Таня, обернувшись к нему.
— Тогда давайте знакомиться. Меня Григорием зовут, а вас как?
— А меня — Татьяной.
— А по отчеству как?
— Да ну, зачем по отчеству…
— А как тогда? Что, можно просто тетей Таней называть?
— Ну да, валяй тетей Таней… А чего церемониться-то? Я церемоний всяких не люблю, Гриш…
— Ага! И я тоже не люблю! — улыбнулся довольно мальчишка, сверкнув на нее истошной синевой глаз.
— Ну вот и познакомились… — проговорил Павел, выруливая со двора на большую дорогу. — Сейчас вас до дома доброшу и в аэропорт рвану… А ты, Гришук, тетю Таню слушайся! И бабушку ее тоже!
— А что, еще и бабушка будет? — деловито осведомился Гриша.
— …И не выступай там без надобности, — продолжал свои наставления Павел, — а то знаю я твои потребности в приколах ежечасных… А я звонить тебе буду часто. И тете Тане тоже. Учти, если ты плохо себя будешь вести, она мне тут же нажалуется!
— Ладно, пап, не волнуйся. Буду вести себя занудно и правильно. Обещаю даже фейс каждый день мыть, шмотки за собой не разбрасывать и по утрам причесываться, — и, обращаясь уже к Тане, спросил, нахмурив брови рыжим домиком: — А комната у меня своя будет, или как?
— Или как, Гриша, — улыбнулась Таня и развела виновато руками. — Комната у меня всего одна, так что придется жить тебе в тесноте, да не в обиде…
— Ой, да ладно! — легко согласился Гриша. — Я же просто так спросил… Я вообще-то долго к своей комнате привыкал, поначалу даже страшновато ночами было. А компьютер у вас есть, тетя Таня?
— Ой, нет… Нету у меня компьютера, Гриша…
— И хорошо, что нет! Я догадался с собой ноутбук взять! Правда, я молодец, пап?
— Молодец, молодец… — рассеянно подтвердил Павел, сворачивая в очередной переулок, чтобы объехать намечающуюся пробку. — Только много за ним не сиди. Вредно, говорят. Черт, не опоздать бы…
До Таниного дома доехали на удивление быстро. Павел повернулся к Тане, улыбнулся ей еще раз благодарно, тихо проговорил:
— Нет, точно мне тебя сегодня Бог послал…
— Ну да! — засмеялась она легко. — Не послал, а под колеса кинул. А ты на меня еще и ругался!
— Да дурак был! — махнул он рукой весело и тут же скомандовал: — Так, все, друзья, выметайтесь отсюда быстрее! Опаздываю я! Завтра позвоню, узнаю, как вы тут. Гришка, не подводи отца, понял?
— Да понял, понял… — пробурчал себе под нос мальчишка. — Ехай давай в свой Берлин…
Бабка Пелагея, открыв дверь, только руками всплеснула, глядя на юного гостя:
— Ой, это откудова такой рыжий, Танюха? Ты где его взяла?
— Да это Гриша, бабушка. Павла Беляева сын. Помнишь, который от Ады приходил? Ну, доверенное лицо…
— А! Ну как же, как же… Что ж, Гриша так Гриша. А я бабушка Пелагея, стало быть…
— Ой, а это у вас так вкусно пахнет, что ли? — потянул призывно носом мальчишка, сглотнув слюну. — Мне еще на лестнице как по носу вдарило…
— А то! У нас, конечно! — гордо подбоченилась бабка. — Давай раздевайся скоренько да руки мой, пироги есть будем. А бандуру свою вон на тумбочку положи, чего ты с ей обнимаешься, как с девкой…
— Это не бандура. Это ноутбук! — обиженно хлопнул рыжими ресницами Гриша.
— Хто?
— Ой, да я потом вам его покажу, ладно? Давайте сначала ваших пирогов поедим, а потом я все свое вам покажу!
— Ага. Давай. Танюха, а ты чего стоишь, скуксилась вся? Заболела, что ль? Раздевайся, пошли ужинать!
Таня и впрямь стояла у стеночки, припав к ней затылком и закрыв глаза — голова вдруг закружилась так сильно, что она боялась пошевелиться. Кое-как стянув шубу, она доплелась до своего дивана, рухнула головой в подушку, проговорила вяло:
— Бабуль, вы там с Гришей ужинайте без меня… Я потом… Я полежу немного и приду…
— Да что с тобой такое?
— Не знаю, плохо мне что-то. Тошнит, голова кружится. Давление низкое, наверное. Спать хочу… Я посплю минут пять… Ты иди, бабушка, иди, покорми Гришу…
Она тут же провалилась в глубокую мутную дрему, не успев даже испугаться толком — чего это вдруг на нее такая благородная болезнь напала. Отродясь с ней такого не бывало, ни давлений, ни головокружений… Может, не по-весеннему холодный месяц март на нее так подействовал? Иль магнитные бури разбушевались? А что? Многие пациенты в больнице жаловались сегодня на головную боль…
Проснулась она поздно — часы уже одиннадцать показывали. Над диваном горел слабенький фонарик-ночник, ни бабки, ни рыжего ее гостя в комнате не было. Из-под закрытой двери пробивалась яркая полоска света — на кухне сидят, значит, чтоб ее не тревожить. Легко подскочив, она встала, тихонько прокралась к кухонной двери, открыла…
Картина перед ней предстала очень интересная, конечно. Сдвинув хлипкие табуретки, бабка Пелагея и Гриша сидели плечом к плечу, дружно склонившись над ярко светящимся и чем-то сильно на нем мельтешащим экраном ноутбука. И даже головами соприкасались, образуя в забавном своем единении то ли контраст, то ли, наоборот, некую странноватую гармонию — одна голова была аккуратной, в чистенький да беленький бумазейный платочек повязанной, а другая отсвечивала на ее фоне ярко-рыжим вихрастым пламенем, вырастала буйным цветком из стебелька тонкой шейки с выпуклыми позвонками. Они Таню и не заметили даже, эти головы, и развернуться в ее сторону не изволили. Потому как увлечены были сильно.