Третий Рим
Шрифт:
Может быть, воспоминания этой ночи потому и начинались с церкви, что там, перед образом, Юрьев обещал Золотовой достать деньги.
Эта ночь прошла. Поздно, с головной болью, со звоном в ушах, Юрьев вышел на улицу. Он шел к Штальбергу, своему другу. Штальберг был ему очень нужен. Штальберг мог...
Штальберг, конечно, мог, если бы захотел дать Юрьеву эти десять тысяч. Он мог заложить драгоценности своей матери. Его мать по месяцам не жила в Петербурге. Вещи лежали в шифо-ньерке. К шифоньерке легко было подобрать ключ.
Штальберг сам говорил как-то об этом. В том, что он захочет это сделать, никакой увереннос-ти у Юрьева не было. Впрочем, сейчас у него не было уверенности ни в чем, даже в том, что эта ночь прошла. Может быть, она все еще продолжается. И все - Фурштадская,
Штальберг зажег папиросу. Штальберг налил в желтоватую узкую рюмку мадеры. Штальберг слушал и улыбался, немного насмешливо, немного грустно. Потом он сам говорил, что, конечно, ключ легко подобрать, но что так огорчить бедную mаmаn - нет, он не может так ее огорчить.
– Потом Штальберг молча смотрел в камин - молча смотрел в камин и Юрьев. Угли были ярко-красные, медь вокруг них утомительно-ярко блестела. Потом Штальберг сказал, что Пшисецкий-Пшипецкий вряд ли сам согласится (он очень осторожен теперь, ведь он почти миллионер - и в голосе Штальберга звучало уважение), но наверно не откажется дать совет. Потом в телефонной книге искали телефон...
– Едем, он нас ждет,- сказал Штальберг, вставая. Юрьев тоже встал. Машинально он допил свою мадеру. В мадере не было решительно никакого вкуса - ни сладости, ни горечи, ни холода, ни тепла. Нисколько не удивляясь этому, Юрьев это заметил.
V
Назар Назарович Соловей сидел дома в своей квартире из трех комнат, с цинковой ванной и большим трехстворчатым окном "фонарем" в столовой. Квартира была в пятом этаже и из "фона-ря" открывался широкий, "веселый", как говорил Назар Назарович, вид на всю Петербургскую Сторону. За веселый вид, да еще за ванну (Назар Назарович был чрезвычайно чистоплотен), он и соблазнился три года тому назад, когда квартир в городе было еще сколько угодно, нанять эту, о чем теперь сожалел. Для теперешнего его благополучия - квартира оказалась тесновата.
Конечно, время было военное и посещавшие его новые, благородные знакомые: о. диакон, генеральша Крымова, Вейс - биржевой маклер, разные "интеллигентные барышни" - понимали и кивали сочувственно на жалобы Назара Назаровича, что "вот как приходится жить - кошка ляжет, хвостом покроет". "Купил, представьте, по случаю, шикарную гостиную, в стиле Людовиков, обивка двойного шелка - и приходится гноить на складе - негде поставить".
О гостиной Назар Назарович не врал, гостиная действительно была. Да и что же гостиная: почти каждый день Назар Назарович привозил на извозчике (случалось и на ломовике) что-нибудь новенькое, купленное по случаю. То пару кожаных кресел "министерских", то "настоящего Маковского",5 то мраморные часы, фирмы Буре, недельный завод. От вещей в квартире мало-помалу становилось действительно не повернуться, и предметы попроще, например, недавно еще доставлявший столько удовольствия декадентский зеркальный шкап, переезжали на кухню - благо кухня была не нужна. Холостяк, Назар Назарович придерживался и холостяцких обычаев, дома закусывал холодным: ветчиной, икоркой, жареной курочкой, обедал же или по соседству в трактире первого разряда с музыкой - Лувен, или в городе в чистых ресторанах - у Лейнера, у Черепенникова, в польской кухмистерской.
Назар Назарович Соловей сидел дома. Ему было приятно, но скучновато.
Было три часа дня, идти было некуда, делать было нечего. Все новые покупочки уже были заново любовно осмотрены. С часов стерта пыль, забытая приходящей стряпухой-уборщицей (своей прислуги Назар Назарович не держал к чему, только обворовывать будет). Кресла передвинуты. Шелковый коврик над тахтой осторожно пощупан короткими пальцами: удивительная работа. При взгляде на Маковского в животе сосало: а вдруг надули? Но сейчас же и отлегло - белозубая, румяная боярыня была как живая: разве так подделаешь? Да и Вейс, понимающий человек, сразу определил - музейная вещь.
– Теперь вам, коллега,- сказал Вейс (почему-то он звал Назара Назаровича коллегой, что и льстило и чуть-чуть обижало),- под пару Айвазовского необходимо, какой-нибудь там "Штиль" или "Шквал". Назар Назарович сам чувствовал, что голая стена над пианолой так и просит Айвазовского (картинку "Олени
Все уже было осмотрено, пощупано, передвинуто, где надо потерто чистой тряпочкой, где надо - замшей. Канарейкам задано корму, попугаю тоже. И бриллиант уже доставался из заветно-го места и рассматривался на свет и в лупу. Сколько раз уж рассматривал Назар Назарович свой бриллиант, и всякий раз сердце падало: вдруг обнаружится незамеченный раньше брак - трещи-на, перышко... Но брака не было: камень сиял всеми своими шестью каратами, как божий ангел.
Назар Назарович взялся было за газеты, но сейчас же отложил их. И в "Петербургской" и в "Листке" писали только про войну, а о войне читать было неприятно. "Рвут людям руки, ноги, бьют людей, - какой же тут интерес, один страх и жалость", - думал Назар Назарович. Он был очень добрым, жалостливым человеком (даже блох не любил давить, когда можно, выпускал в форточку) и войну ненавидел. Ненавидел исключительно по доброте сердца - лично ему на войну не приходилось жаловаться. Как раз благодаря затянувшейся войне у многих заводились шалые, легкие, несчитанные деньги, и почти каждый вечер у Вейса, у о. диакона, у генеральши Крымовой шла шалая, крупная игра в двадцать одно или железку.
Зевая, Назар Назарович подошел к буфету, налил полстопки, выпил. От настойки сразу повеселело на душе и захотелось музыки. Назар Назарович сел на круглый табурет и робко, широко расставляя пальцы, тронул клавиши. В пианоле забурчало, потом плавно полилось "На сопках Маньчжурии". Как всегда, играть было и приятно и жутковато - то, что машина слушает-ся его, - отдавало слегка чертовщинкой. На грустную музыку из чулана вылез толстый кот Турок и, горбя спину, щурился на хозяина. Назар Назарович вдруг вспомнил рассказ о том, как коты шалеют от валерьянки. Не попробовать ли на Турке? Эта мысль Назару Назаровичу понравилась. Бросив играть, он стал пристегивать воротничок, чтобы идти на угол в аптеку за валерьяновыми каплями.
– Говорят, прямо до потолка прыгают, как черти, надо осторожно чтобы не испортил чего, соображал он, с интересом поглядывая на кота. В это время на парадной позвонили.
Удивляясь, кто бы это мог быть, и, как всегда, слегка труся (вдруг бандиты, полиция...), Назар Назарович пошел открывать. В дверях стоял Юрьев.
– Господин Соловей?
– спросил Юрьев, краснея и отводя глаза от круглого недоумевающего лица Назара Назаровича.
– Я к вам... Меня прислал... граф...
– Юрьев вдруг почувствовал, что начисто забыл проклятую двойную фамилию приславшего его Пшисецкого-Пшипецкого.
– Граф, - снова запнулся он, совсем теряясь.
Но в фамилии не было никакой надобности. Услышав "граф", Назар Назарович сейчас же снял цепочку, лицо его из недоумевающего стало любезным и даже каким-то игривым.
– Заходите, заходите,- заторопился он.- Позвольте пальтишко. Сюда прошу...- говорил он, впуская Юрьева.
Услышав "граф", Назар Назарович сразу, совершенно точно, сообразил в чем дело. Граф, знакомый ему, был только один на свете. Поручения от него были только одного рода, по их общей специальности. И этот робеющий, шикарно одетый молодой человек мог прийти только с одной-единственной целью.
– Сюда прошу,- повторил он, не переставая улыбаться и пропуская Юрьева в гостиную.
– Желаете кофейку? Или, может, водочки с мороза? Тесновато у меня, извиняюсь,- кошка ляжет, хвостом покроет...
– У вас что же, хорошая компания намечается?
– перешел он прямо к делу (с человеком, присланным графом, нечего было разводить церемонии). Главное, чтобы картишки были мои...
VI
Стрелка редкостных ампирных часов, изображающих "Торжество Цереры" (в выражении лица Цереры, как давно заметил князь Вельский, было что-то общее с выражением лица незабвенного Петра Аркадьевича Столыпина), доползла до девяти. Князь Вельский проснулся. Он всегда спал при открытой форточке, всегда на правом боку и просыпался всегда ровно в девять, как бы поздно ему ни пришлось лечь.