Третий Рим
Шрифт:
В квартире барона Штальберга, темноватой, просторной и несколько нежилой, такой именно, какой и полагалось быть квартире старомодного петербургского чиновника - делались последние приготовления к приему гостей. В зале расставлялись золоченые стулья, в столовой наводился последний лоск на стол с закусками, в китайском будуаре баронессы (здесь, по выбору Назара Назаровича, по высшим соображениям распределения света и тени, должна была состояться игра) Юрьев поправлял цветы в вазах, рассыпал по хрустальным стаканчикам египетские папиросы и думал, сказать или не сказать Назару Назаровичу, чтобы тот переменил галстук. Галстук был ярко-голубой с замысловатым узором и нельзя сказать, чтобы подходил, на петербургский вкус, к черному жакету да и вообще к зимнему времени. К тому же Назар Назарович воткнул в него брил-лиантовую булавку (другой бриллиант сиял на коротком белом пальце его правой руки). Конечно, Назар Назарович должен
Пробило девять. Через полчаса могли начать съезжаться приглашенные. Юрьев напомнил Назару Назаровичу, что ему пора уйти во внутренние комнаты, чтобы появиться так, как будто он только что приехал, когда соберется несколько человек. Назар Назарович покорно улыбнулся (он был сильно припудрен, и, должно быть, от пудры в морщинах, разбежавшихся по его лицу, на этот раз проглянуло что-то гнусное) и покорно пошел за Юрьевым по коридору в дальний кабинет. Тут он улегся под увешанной оружием стеной на жесткий кожаный диван (на этом диванчике ежедне-вно, в течение тридцати лет, старик Штальберг после обеда дремал или размышлял о судьбах России). Оставшись один, Назар Назарович вынул зубочистку и поковырял в зубах; потом, достав пилку для ногтей, подпилил ногти. Когда с зубами и ногтями было кончено, он вытащил из кармана пачку неприличных открыток и стал их внимательно рассматривать. Это занятие всегда наилучшим образом действовало на его нервы, когда он был взволнован.
Как ни тщательно, во всех подробностях, был обдуман план вечера, как все заранее ни было взвешено и предусмотрено, когда вечер начался, оказалось, что на практике все выходит не так или не совсем так, как выходило в теории. Назар Назарович хоть и не пил, как обещал, но в обществе стал неожиданнно и досадно развязным, начал ухаживать за дамами, хвастая своим бриллиантом и намекая, что при случае не прочь такой же бриллиант подарить. Музыкант, некста-ти оказавшийся сибиряком, завел с Назаром Назаровичем разговор о Сибири и тот, никогда в Сибири не бывавший, начал врать и путать. К счастью, остальные знали о "русской Америке", как называл свою родину музыкант, еще меньше Назара Назаровича и странности, что сибирский купец не слыхал о существовании Омска, никто не заметил, кроме музыканта, птицы неважной, которая могла, конечно, думать что ей угодно, без вреда для вечера. Глупой оплошностью было и то, что по немецкой экономии Штальберга часть шампанского было русское "Абрау-Дюрсо" и, как назло, дурак лакей налил его Ванечке Савельеву. Тот глотнул, поморщился, выпил (в английском руководстве хорошего тона, которому Ванечка во всем следовал, говорилось, что недопить вино - невежливо) , но от второго бокала отказался, хотя наливали ему уже не "Дюрсо", а "Кордон Руж". Это и разные другие промахи взвинчивали и без того взвинченные нервы Юрьева. Впрочем, понемногу все уладилось. Назара Назаровича отсадили от музыканта. Ванечку удалось уговорить попробовать портвейн, тот попробовал, одобрил и стал быстро хмелеть, что от него и требовалось. Таким образом, первоначальная "стройность замысла" понемногу восстанавливалась, и Юрьев вздохнул свободнее. О главной же допущенной оплошности он не подозревал, да и не мог подоз-ревать. Главная оплошность заключалась в том, что на вечер была приглашена поэтесса Рыбацкая.
Дело было, конечно, не в самой Рыбацкой. Ни она, довольно хорошенькая женщина, с "испуга-нными" глазами и старомодным черепаховым гребнем в высокой прическе, ни ее стихи о "Само-фракийской победе" (во время чтения самый любознательный из слушателей шепотом осведомил-ся у соседа, на каком фронте была одержана эта победа - сосед не знал) никакой опасности в себе не заключали. Но у Рыбацкой был муж, какой-то мобилизованный инженер. Никто его не звал на вечер, мало кто знал, что он вообще существует. Но муж был и как раз недавно приехал в Петер-бург с фронта.
В первом часу, в начале ужина, позвонили, и лакей доложил, что это "за госпожой Рыбацкой". Со стороны хозяина - Штальберга - было жестом обыкновенной вежливости выйти в прихожую и просить инженера не увозить так рано "очаровательную, доставившую всем нам столько наслаж-дения", и, кстати, посидеть самому. Инженер, крупный, обветренный, в походной форме, несколь-ко стесняясь непривычной обстановки и своего френча, уступил с намерением через десять минут уехать. Но, осмотревшись, он это намерение переменил. Причиной, заставившей инженера остаться ужинать в неприятном ему обществе, было то, что в столовой среди незнакомых лиц "аристократических хлыщей" он с удивлением заметил знакомое круглое лицо
Назар Назарович не узнал инженера. Да ему и трудно было бы его узнать. Во время их единст-венной встречи года четыре тому назад на волжском пароходе позиция инженера Рыбацкого была более удобной для того, чтобы наблюдать и запоминать. Он спокойно сидел в стороне, ел раков и пил вино в то самое время, когда Назара Назаровича, пойманного с поличным, били бутылками, салфетками, стулом и чем попало.
Садясь за карты, Юрьев в первую минуту испытал ту блаженную смесь страха и смелости, неуверенности и надежды, которую испытывает каждый игрок, и в особенности игрок, для которо-го вопрос выигрыша не ограничен спортивным удовлетворением или неудачей, а имеет еще острый насущный смысл, потери или приобретения "до зарезу" нужных денег. Вскоре ощущение это сменилось чувством тупой скуки. В самом деле, выиграет он или проиграет, никакого значения не имело: его обязанности соучастника в шулерской игре были несложны; играть широко, подавая пример остальным, охотно "крыть" и "отвечать"; продавать банк, когда Назар Назарович возьмется за брелок или покупать, когда тот почешет ухо... Получалось что-то нудное, вроде ожидания пересадки на глухой провинциальной станции. Но с течением игры Юрьева понемногу все сильнее стала мучить мысль, что вечер неминуемо должен кончиться провалом.
"Техника" Назара Назаровича была по-прежнему выше похвал. Но "психологическая сторона" его игры казалась Юрьеву чем дальше, тем ужаснее, по неосторожной и хамской ("хамской", именно так со злобой думал Юрьев) грубости. Юрьев не мог себя упрекнуть в том, что не предус-матривал заранее этой стороны дела. Он с самого начала, как мог, старался внушить Назару Назаровичу, что общество, которое ему предстоит обыграть ("взять на карту", как выражался Назар Назарович), - несколько иное, чем общество пьяных купцов на Нижегородской ярмарке, и что обращение с ним требуется тоже несколько иное. Назар Назарович соглашался: "Известно, что купцы, серость, иной толстосум, миллионщик, а поскреби..." Юрьев настаивал, чтобы денег для оборота было достаточно (принести деньги входило в обязанности Назара Назаровича), чтобы игра велась "по-джентельменски" - проектировалось даже проиграть в конце ее часть наигранно-го, чтобы получилось впечатление "переменного счастья". Назар Назарович соглашался и с этим: "Чего проще буду перевод делать. Чтобы не было видно, будто я один загребаю. Выиграю и спущу вам, а вы барону, а барон опять мне, а я опять вам. У кого деньги останутся, когда кончим, у того и ладно. Ведь компания своя, друг друга не обманем", - прибавлял он с хитрой улыбочкой, и чувствовалось при этом, что он уж обязательно так устроит, чтобы надуть "свою компанию" при дележе.
И вот, по мере игры, Юрьев с беспокойством и злобой убеждался, что все обещания Назаром Назаровичем забыты. Он бил подряд пятнадцать карт, снова покупал тот же банк и бил еще десять. С дурацким притворством удивляясь, "Опять девяточка, скажите пожалуйста?" - он кричал изящному эстету Ванечке Савельеву: - "Теперь твои деньги, отдаю, крой, борода!" - и вновь открывал девятку.
И все остальное было так же грубо, безобразно, ужасно. Денег Назар Назарович принес мало, и те, что принес, держал при себе (так же, как и выигранные - никаких "переводов" он и не думал делать). Сообщников своих он ставил этим в невозможное положение - надо было "поддержи-вать игру", "крыть" и "отвечать", а денег не было. Заметив, что Юрьеву или Штальбергу вовсе нечем играть, Назар Назарович, наконец, выручал их, но делал это тоже с удручающей бесцере-монностью.
– "Получите должок",- швырял он им, не считая, пачку двадцатипятирублевок, не заботясь о том, что игра велась на наличные, и всякий мог заметить странность таких передач.
Были минуты, когда Юрьеву казалось: "Кончено! Все понимают". Но никто ничего не понимал.
Полковник генерального штаба, которого пригласили больше "для декорации", оказавшийся страстным игроком и при больших деньгах, проиграл все, что с ним было, и теперь играл на запись с довольно нелюбезного (хам, - опять злился Юрьев) согласия Назара Назаровича, считавшего игру на запись напрасной потерей времени - "все равно не отдаст". Ванечка, сильно пьяный, подписал два чека на восемь и на четыре тысячи и, не унывая, собирался подписывать третий, бормоча: - Маlheureux au jeu - heureux еn аmour.
Игра длилась уже несколько часов и должна была скоро кончиться сама собой: ни у кого не оставалось больше денег - деньги из всех бумажников грудой лежали перед Назаром Назарови-чем. Но никто ничего не замечал.
Юрьев, много раз дававший себе слово, что никогда в жизни не повторит сегодняшнего опыта, теперь, успокоившись, готов был взять это слово обратно.
– "Конечно, мерзко, грубо... но в конце концов... Раз люди так глупы... Завтра же отнести ей столько денег!.. Жаль, что Шталъберг в компании, если бы делить пополам...".