Третья дорога
Шрифт:
— Ну, какие новости? Как дела в школе? — спрашивает отец, пока мы поднимаемся по лестнице.
— Порядок! Пятерка и две четверки.
— Лучше бы наоборот, — замечает он. — А? Ты как думаешь?
Конечно, лучше бы, кто станет спорить, но что поделаешь, если я никак не могу угодить нашей англичанке своим произношением. Впрочем, об этом я не говорю вслух. Мой отец не любит, когда я жалуюсь на учителей. Помню, однажды, это было еще в четвертом классе, я получил тройку за диктант. Это была первая тройка в моей жизни и, главное, несправедливая. Я сделал всего три ошибки, другим за три ошибки учительница ставила четверку. Я пришел домой и, когда
Этот случай я запомнил надолго.
Дома отец первым делом просматривает почту. Сегодня ему принесли две бандероли, письмо из Минского университета и маленькую заграничную открытку с австралийской маркой.
«Dear sir Ovsjannikov!» — написано в открытке сверху. Хотя я и не учусь в специальной школе, как Эрик, и у меня всего лишь четверка по английскому, эту-то строчку я могу перевести: «Дорогой сэр Овсянников!».
«Сэр Овсянников!» — смешно…
Оказывается, какой-то австралийский ученый просит выслать статью о последних опытах моего отца.
Мой отец — биолог. Стоит мне кому-нибудь сказать об этом, как я сразу слышу в ответ: «А-а… Лягушек режет?» Как будто нельзя быть биологом и не резать лягушек! Словно у биологов и нет других занятий! А вон сколько разных направлений теперь в биологии: биохимия, биофизика, микробиология, цитология, молекулярная биология, космобиология, да я все и не знаю! Как-то я заходил к отцу в лабораторию, так у них там каких только приборов нет! Один электронный микроскоп чего стоит! И мой отец, например, хоть и биолог, а хорошо знает высшую математику. Знает физику. Говорит на английском, немецком и французском. В радиоаппаратуре разбирается не хуже инженера. Вот тебе и лягушки!
Отец распечатывает бандероль и тут же, стоя у письменного стола, начинает просматривать журнал. Журнал напечатан на толстой глянцевитой бумаге и почему-то пахнет аптекой.
— Хм, интересно, — говорит отец. — Очень интересно. — И садится.
Я знаю, что если сейчас он увлечется, потом его будет не оторвать, пока не дочитает до конца.
— Папа, — говорю я. — Чуть не забыл. К тебе тут приходил сегодня какой-то мужчина…
— А? — отрывается отец от журнала. — Кто приходил?
— Сказал: передайте, что заходил Осинин…
— Ах, вон оно что… — говорит отец и прищуривается. — Любопытно, что ему было нужно?
— Не знаю. Просил передать привет.
— Значит, привет? — переспрашивает отец, усмехнувшись.
Несколько минут он сидит молча. На чистом листе бумаги машинально крупными буквами выводит: «ОСИНИН». И еще раз — «ОСИНИН». Потом рвет листок и выбрасывает.
— Вот что, — говорит он. — Запомни: этому человеку совершенно не обязательно появляться у нас в доме. Я не имею никакого желания его видеть. Понятно?
Мы вместе идем на кухню готовить ужин, но я не могу не думать об этом человеке, который появился сегодня на пороге нашей квартиры, — об Осинине. На вид он человек как человек — невысокого роста, в очках, я даже как следует не разглядел его. Я жду, что отец еще что-нибудь скажет о нем, объяснит, но он больше не возвращается к этому разговору…
Странно…
Вообще отец у меня очень вежливый человек. Когда мы едем в трамвае или метро, он обязательно уступает место женщинам, и женщины при этом нередко смущаются и уговаривают его сидеть и не беспокоиться зря, но я-то знаю, что это напрасно, что он никогда не сядет, что он просто не может сидеть, если рядом стоит женщина. А однажды я видел, как он написал в письме: «Глубокоуважаемый Петр Сергеевич…» Никогда раньше я не слышал, чтобы в наше время один человек другому говорил «глубокоуважаемый». Впрочем, если отца называют «дорогой сэр», нет ничего удивительного и в том, что он сам пишет «глубокоуважаемый». Возможно, у ученых на этот счет свои законы. А тут вдруг: «Запомни: этому человеку совершенно не обязательно появляться у нас в доме!» Я даже никогда не думал, что отец может так сказать. Интересно!
Осинин, — еще бы мне не запомнить теперь эту фамилию!
Глава 2. Лилька, Вадик и я
Первый раз я ушел со двора раньше обычного времени, первый раз не дождался здесь, у парадной, отца, первый раз не сказал ребятам: «Пока! До завтра!» — и не услышал в ответ привычное: «Пока, старик!». А произошло все из-за Лильки. Вернее, из-за Лильки и Вадима, из-за них обоих.
В этот день к вечеру начал накрапывать дождь, и мы ушли с улицы в парадную. Парадные в нашем доме просторные, точно залы, кое-где даже скульптуры стоят, будто в музее, и лестницы широченные — прямо хоть танцы устраивай.
Мы толпились в углу возле телефона-автомата, и жильцы, проходя мимо, подозрительно косились на нас. Может быть, оттого, что шел дождь, может быть, оттого, что не было Лильки — она что-то запаздывала, только разговор в этот день не клеился, мы вяло перебрасывались случайными фразами.
И вдруг Лилька появилась — да еще как! — не в обычном своем коротком пальтишке, а в новенькой стеганой куртке из нейлона, поролона, орлона, не знаю даже, как правильно называется этот материал, и в черных узеньких брючках — совсем взрослая девушка! Пожалуй, я бы даже и не узнал новую Лильку, если бы случайно встретил ее где-нибудь на улице. Во всяком случае, я сразу почувствовал себя совсем мальчишкой, ничтожным, невзрачным мальчишкой, обыкновенным школьником. А Лилька держалась так, словно ничего и не случилось, словно она даже и не замечала наших взглядов, нашего восхищения.
— Ой, мальчики, что это вы такие скучные сегодня? — сказала она, чуть растягивая слова. — Рассказали бы что-нибудь интересное…
— Ой, девочки! — хохотнув, моментально отозвался Вадик. — Сейчас расскажем. Новенький анекдот, свеженький, только вчера услышал.
Поначалу анекдот был совсем безобидным, вполне приличным, но по глазам Вадика, по его улыбочке я уже видел, что под конец он обязательно что-нибудь загнет, и чувствовал, как уже краснеют у меня шея и уши, кажется, даже затылок краснеет. Я боялся повернуться, боялся посмотреть на Лильку. Я еще надеялся, что Вадик все-таки остановится, все-таки не станет рассказывать при ней все до конца. Но он не остановился.