Третья дорога

Никольский Борис Николаевич

Я и сам не заметил, как начал сравнивать своего отца с родителями приятелей. Раньше мне и в голову не приходило, что его можно с кем-то сравнивать. А когда заметил, мне стало очень неприятно, — ведь отец сидел рядом и даже не подозревал, о чем я думаю. Я принялся усиленно смотреть на сцену, чтобы отогнать эти мысли, но тут как раз опустился занавес, в зале начали медленно наливаться светом люстры — первое действие кончилось.

Во время антракта мы ходили с отцом по фойе, и я немного отвлекся, но как только погас свет и началось второе действие, все мои мысли снова вернулись ко мне.

Я стал думать, что

теперь-то наверняка ребята больше никуда не возьмут меня с собой, и настроение у меня опять испортилось. И опять Вадик будет насмехаться надо мной и рассказывать всем, что меня не пустил папаша. Не могу же я объяснить ребятам, что должен был пойти в театр, что просто не мог поступить иначе, — они все равно ничего не поймут. Да я и сам, даже если бы и захотел, не сумел бы толком объяснить все как есть… Сколько раз я им говорил, что отец мне ничего не запрещает, что даже таких слов: «Нельзя, не пущу» — он почти никогда не произносит, они все равно не верят. «А чего ж ты тогда вечно торопишься домой, на минуту опоздать боишься?» — спрашивают. И опять — как им объяснить? Просто я знаю, что отец не любит, когда я прихожу поздно, и поэтому я стараюсь прийти пораньше. Он у меня человек очень точный, даже в мелочах, любое самое маленькое обещание всегда выполнит и от других тоже ждет верности слову. И я знаю: отец будет переживать и волноваться, если я пообещаю прийти в девять, а сам явлюсь в одиннадцать, а я не хочу, чтобы он переживал, волновался и расстраивался. Для меня это хуже всего. Просто я люблю его, ведь он у меня один, и я у него один тоже — как же я могу сказать или сделать что-нибудь такое, что бы огорчило его? И вот поэтому я сижу сейчас здесь, в театре, в темной маленькой ложе, а не разжигаю костер в лесу и не горланю песни вместе с ребятами…

И тут вдруг я подумал, что, выходит, это любовь делает человека несвободным, выходит, ничто так не связывает человека, как любовь…

Эта мысль была такой неожиданной, что даже испугала меня. Но потом я вспомнил, что где-то уже встречал ее, в какой-то книге, только не обратил тогда на нее внимания, а теперь она возникла внезапно в памяти, словно я сам до нее додумался.

«Ведь если бы я не любил отца, я мог бы поступать как угодно, и мне было бы совершенно все равно, как он отнесется к этому…»

От такой мысли мне стало совсем не по себе — получалось, будто я хочу, чтобы что-то изменилось в наших отношениях с отцом, чтобы я стал меньше его любить, но я же этого не хотел, я этого никогда не хотел, ни раньше, ни теперь, никогда не хотел, не хотел…

— Ты что это шепчешь? — тихо спросил меня отец.

— Да нет, ничего, — смущенно пробормотал я. Оказывается, я уже начал думать вслух.

— Я очень люблю твоего отца, — как-то сказала мне папина двоюродная сестра, — он, безусловно, прекрасный, замечательный человек, но жить вместе с ним я бы не смогла. У него ужасно трудный характер. Своей верностью принципам, и своим молчанием, и своей требовательностью он может доконать кого угодно. — Она сказала это полушутя, и я тогда пропустил эти слова мимо ушей, но теперь, как нарочно, они тоже вспомнились и лезли в голову.

«Голова пухнет от мыслей», — так говорят в подобных случаях. Я и правда чувствовал, как моя голова словно распухает, словно становится тяжелее.

Неизвестно, до чего бы еще я додумался, но, к

счастью, кончилось и второе действие.

— Ну как? — спросил отец, внимательно поглядывая на меня. — Нравится?

— Да, — ответил я не очень уверенно.

Мы отправились в буфет и уже допивали свой лимонад, когда я вдруг увидел Осинина. За нашим столиком было одно свободное место, и он пробирался именно сюда. Отец сидел спиной, он еще не видел Осинина, и я хотел сказать: «Вон тот самый тип», но не успел — Осинин уже стоял возле столика.

— Разрешите? — сказал он. — Здравствуйте, Алексей… — и, чуть поколебавшись, добавил: — Николаевич…

— Здравствуйте, — сухо ответил отец.

Теперь я мог как следует разглядеть Осинина. У него было гладкое, округлое, тщательно выбритое лицо — «холеное», как пишут обычно в книгах. Очки в толстой роговой оправе придавали ему серьезное, значительное выражение. Редкие блестящие волосы были аккуратно зачесаны назад.

Осинин присел на край стула, словно готовясь встать тут же, потом взял с вазы бутерброд с копченой колбасой, но не откусил сразу, а держал в руке.

— Ваш сын, наверно, уже сказал вам, что я заходил. Как говорится, визит вежливости, я ведь теперь стал вашим соседом. Да, да, построился в кооперативном доме. Вот и решил по старой памяти…

— Сергей Геннадьевич, — сказал отец, — вы же прекрасно знаете мое к вам отношение. Если я еще раз повторю все то, что уже говорил однажды, думаю, это не доставит удовольствия ни мне, ни вам…

— Люди меняются, — сказал Осинин. — Время идет, и люди меняются.

Отец промолчал. Он искал глазами официантку.

— А ваш сын, — сказал Осинин, — между прочим, гораздо любезнее своего отца.

И он улыбнулся мне.

— До свидания, — сказал отец.

— До свидания, — сказал Осинин.

Какой-то неудачный получился у нас этот поход в театр! И так отец был не в настроении: чувствовал, что со мной что-то неладно, а тут еще этот Осинин…

Но зато я теперь отвлекся от своих прежних мыслей и стал думать об Осинине. Интересно, за что отец так не любит этого человека?

Когда мы возвращались домой, я спросил:

— Пап, а почему ты не хочешь разговаривать с этим… Осининым?

Отец посмотрел на меня и потом сказал:

— Потому что в свое время он поступил так, как не поступают порядочные люди. Понимаешь, он предал человека, которому был всем обязан…

— Тебя? — быстро спросил я.

— Нет, почему же меня? — усмехнулся отец.

— А кого?

— Это длинная и не очень интересная история, когда-нибудь я тебе расскажу ее…

Мне совсем не улыбалось ждать этого «когда-нибудь», мне хотелось все узнать сейчас же, но отец думал о чем-то своем и больше ничего не добавил.

Когда мы подошли к дому, я, конечно, снова вспомнил о ребятах — сидят они у костра, гоняют чаи, поют песни… И в этот момент я вдруг столкнулся с Аликом. Я даже не поверил сначала своим глазам: Алик не сидел у костра и не гонял чаи, а бежал по двору, наверно, торопился в магазин, пока не закрыли.

— Алик! — крикнул я. — Тебя что, не пустили?

— А-а… — Он приостановился на минуту и махнул рукой. — С нашими разве кашу сваришь? У Сереги, видишь ли, тетка приехала в гости, у Лильки зуб заболел… Вот все и рухнуло. Ну, пока! — И он побежал дальше, размахивая авоськой.