Третья мировая Баси Соломоновны
Шрифт:
Мальчик оживился:
— Про то, как наши самолет сбили?
Самуил Яковлевич торопливо подтвердил:
— Да, как наши…
— А что? Весь город видел, наверное. Здорово, правда? Вы мне две пуговицы дайте. Про запас. Пожалуйста.
Самуил Яковлевич дал.
Самуил Яковлевич сидел на стуле и размышлял. По всему выходило, что самолет сбил он. Не сам, конечно. Самолет сбил еврейский Бог, отреагировав на его, Самуила Яковлевича, просьбу. Даже требование. Это факт. Более того, это факт, требовавший немедленной записи на каких-нибудь скрижалях.
Самуил
В синагоге последний раз он был в 1900 году, в местечке Чернобыль на Украине. Забежал проститься с отцом. И с тех пор — ни-ни. Ближайшая синагога располагалась на Большой Бронной. Но там уже много лет трудился Дом народного творчества.
Самуил Яковлевич решил отправиться в хоральную синагогу на Солянку. Та, он слышал, еще работала по прямому назначению.
Как человек организованный, он все распланировал: к семи успеть на фабрику, дать распоряжения, провести совещание, позвонить в райком насчет новых инструкций, а часов в 12 можно отбежать на часок.
В синагоге Вихновича приняли хорошо. Трое стариков в маленьких черных шапочках, с бородами, — уполномоченные по работе с посетителями, что ли, попросили чем-нибудь голову прикрыть. Посоветовали — носовым платком, если ничего другого нет. Это уж после того, как расспросили, еврей ли, обрезан ли, как имя отца и матери.
Самуил Яковлевич показал паспорт, достал партийный билет. Все документы рассмотрели.
Сели. Комната небольшая, вроде конторской. Телефон черный, солидный, стол большой.
Самуил Яковлевич рассказал.
Стали уточнять:
— А какую молитву читали?
— Ну, сказал только: «Бог Авраама, Исаака, Израиля»…
— На каком языке?
— На русском, на каком же…
— Что ж это вы… Не положено на русском. Да и нету такой молитвы. Есть молитва «Бог Авраама, Исаака, Иакова…», уверены, что не эта?
— Уверен.
— И что же, вы считаете, что самолет сбили вы?
— Конечно… То есть не собственноручно. Я же обратился к Богу.
— А кошер вы соблюдаете? — и пошло, и пошло.
Сидит Самуил Яковлевич, отвечает, как школьник, заикается. То и дело платок с головы сваливается. Старики кивают, улыбаются. Переговариваются на идише, чтобы гость не понял их оценку.
Самуил Яковлевич потерял терпение:
— Значит, вы мне не верите. А у меня свидетель есть.
Старики насторожились.
— Кто свидетель? Еврей?
— Нет. Русский. Мальчик. Юрий.
— Ну вот видите. И свидетелей у вас нет.
Самуил Яковлевич вышел из себя и даже раскричался, мол, вы не советские люди, вы человеку не верите, вы мыслите узко, а идет война и у него три сына на фронте.
Старики руками замахали, стали успокаивать. Мол, идите домой, Самуил Яковлевич, такое время, все страдают, все работают не покладая рук. Всякое случается. А нервы на пределе.
Самуил Яковлевич сказал на прощанье:
— Ведь я же еврей. Я еврейскому Богу помолился, призвал его на помощь. И он мне ответил. Он — мне — персонально — ответил. Это факт! Факт! Понимаете? А вы —
Старики зашикали, запричитали. Не надо, мол, ни в райком, ни в милицию, они соберут умных людей, посоветуются и пригласят Самуила Яковлевича.
Самуил Яковлевич оставил адрес. Скомкал платок и так, с платком в кулаке, прошагал до самой фабрики — на Пресню. Даже на трамвай не сел.
Поздно ночью вернулся домой. Света не зажигал — светомаскировка. Лег на диван, не раздеваясь.
Пролежал до утра, не сомкнув глаз.
Потом заснул. Проснулся через час. Будто заново родился.
Подошел к столу, там газета «Правда» вчерашняя, нечитаная.
Прочитал заглавие передовицы: «Советский тыл — могучая опора фронта». Еще больше почему-то обрадовался и поспешил на работу, потому что в военное суровое время опаздывать никак нельзя.
Теперь про это удивительное место, где все произошло.
Никакого памятного знака там нет.
В 1976 году несколько домов в Шведском тупике снесли, в том числе и тот, шестиэтажный, — возвели новое здание МХАТа. И кстати, на этом месте дела у театра не пошли.
Евгений Шкловский
ВЕКТОР
О том, что постоянно задевали и толкали в транспорте и на улице, как бы случайно, но явно не случайно, наступали на ногу или заезжали локтем под ребро, причем так точно, аж в глазах темнело, — об этом что и говорить? Обычное явление. Привычное дело.
Грузенберг старался не обращать внимания, демократично полагая, что теперь всем не сладко, всем достается, даже и промеж ребер, и по ногам, и куда угодно, потому что жизнь такая пошла — трудная (а когда легкая?), и она, то есть жизнь, всех достает, не только его одного. Конечно, своя рубашка ближе к телу и если тебе больно, то больно именно тебе, но если всем больно, то и боль как бы не такая острая, и не так обидно, и даже не так безнадежно.
Однако реальности надо смотреть в лицо. Одно дело, когда тебя просто и как бы случайно (допустим) толкают, другое — когда кулаком по скуле или, еще хуже, в глаз, когда сначала толкают, а потом упавшего пинают или еще что-нибудь в этом роде. И уж тем более когда действия сопровождаются малоприятными репликами вроде «Убирайся в свой Израиль!» или попросту «жид пархатый». От этих реплик, не оставлявших никакой надежды, было еще хуже, чем от действий. Если без них, то опять же возможно с каждым, и тоже вроде не так обидно. С ними же — упор. Тут уж только с ним, с Грузенбергом, и он, как это ни печально, все острее ощущал, что именно с ним, а самое главное и тревожное, что все ближе к его дому — сначала на автобусной остановке, потом во дворе, затем рядом с подъездом, наконец, прямо в подъезде, прямо на лестничной площадке, и не кулаком, а пустой бутылкой, что, понятно, ничуть не лучше, а даже хуже, и вообще могло закончиться плачевно. Короче, происходило все ближе и ближе к дверям квартиры — вектор обозначился…