Треугольник

Айвазян Агаси Семенович

Мартирос, Мартирос… Ты обманывал себя.

Ты обманывал себя. Как часто мы сами себя обманываем, играем перед собой.

Осень была на половине.

Мартирос часто оглядывался на оставленную позади дорогу.

— Может быть, ты хочешь вот так пойти?.. — спросил он и показал рукой в ту сторону, откуда они пришли.

— Как хочешь, — сказала Корнелия. — Давай.

— Тогда мы совсем в другое место придем…

— Куда?..

— Если мы пойдем по этой дороге, мы пройдем много стран, много морей и придем в мою страну, в мой дом…

Корнелия знала, что беспокоило Мартироса в последнее время, и все же удивилась:

— У тебя есть дом?..

—

А как же… — опечалился Мартирос. — У каждого живого существа есть свой дом…

— Зачем же ты ушел из дому?.. — просто сказала Корнелия.

Мартирос не знал, что ответить, радость путешествия давно притупилась, прошла, и он мягко отшутился, сказав, впрочем, почти что правду:

— Чтобы тебя встретить…

Корнелия посмотрела на Мартироса, повернулась и пошла по дороге одна, оставив Мартироса позади… Мартирос шел следом.

10

Вдали в тумане словно огонь горел — среди темно-зеленых деревьев полыхал красный, круг.

Мартирос с Корнелией пошли на этот огонь.

Все здесь дышало, все двигалось, все имело округлые формы — и человеческие лица, и тела, и даже переплетенные между собой стволы и ветви, природные валуны и обработанные каменные столбы… Виноградные лозы увивали круглые и полные вина бочки, виноградные кисти так и лезли в бочку, словно предлагая отведать себя. Люди опускали кувшины в бочки и подносили полные кувшины ко рту и не то что пили, а плескали вином себе в лицо, и вино текло по лицам, по подбородкам стекало на грудь, на животы. Один мужчина, подняв бочонок с вином над головой, подпрыгивал, бил ногами об землю, и земля издавала глухой гул, земля словно отзывалась, а в бочонке плескалось и хлюпало вино, отовсюду слышались голоса звучные, зычные…

Здесь были и старики, и юноши, и женщины, и дети здесь были. И все они были крупные, красивые и здоровые. И сила, отовсюду веяло силой, сильные тела, сильные мускулы, сильное все… Земля обратилась виноградом, виноград стал вином, земля обратилась деревом, дерево стало бочкой, земля обратилась человеком. Сила переходила в силу, сила была бесконечна: вино имело сумасшедшую и мудрую, улыбчивую и мрачную свою силу, виноград обладал силой любезной и страстной, любовной и загадочной, у земли была своя сила, у человека своя.

И Мартирос подумал, что вот эта открывавшаяся его глазам сила и есть бессмертие. Где эта сила ослабнет, там жизнь кончится. И пусть эта сила как хочет, так и проявляется — в добре ли, в зле, в желаниях, в отшельничестве, в терпении, в истреблении ли, в созидании ли — она и только она основа всего живого. Она движет всем и она единственна…

Мартирос с Корнелией незаметно для себя включились в эту вакханалию, и вскоре Мартирос почувствовал себя на вершине блаженства. У него уже не было времени задуматься над тем, что он видит вокруг себя: какая-то женщина подошла к нему с полным кувшином и плеснула вина ему на руки, на грудь, потом зачерпнула вина и налила Мартиросу на голову, вино потекло по лицу, попало в рот, Мартирос вдруг почувствовал, что все на свете можно и все невинно… тогда откуда же возник грех, что его породило… Глаза у женщины были естественные, полные жизни, по глазам ее можно было понять, что ей нравится то, что она делает… У Мартироса перед глазами мелькали лица, красные, лоснящиеся, с упругой кожей и чистыми порами… в этих лицах, в каждом из них Мартирос увидел Корнелию. Он был захвачен всем происходящим, как был захвачен вначале своим путешествием, с наивной преданностью и любовью смотрел он на этих людей и сливался с ними, и казалось ему, что он не только что очутился среди них, а вместе с ними родился и всегда, всю жизнь свою был с ними. Хотя они и очень отличались от него.

Тем, что были крупнее, подвижнее, радостнее. Тем, что в них было больше жизни… Мужчины, женщины, дети пили вино, целовались, обнимались… Мужчины жадно целовали детей, целовали их круглые животы, их ножки, их спины, их круглые ягодицы, прижимали к себе, вдыхали их запах — словно пожирали их… подбрасывали в воздух, ловили, передавали женщинам, женщины, в свою очередь, целовали, обнимали, тискали детей. И все были вовлечены в одно движение, все были как бы одной массой, одним телом с тысячей движений… И Мартирос увидел, что люди целуют не детей, а саму жизнь, самих себя, маленьких людей, человеческие малые формы.

Голова у Мартироса закружилась, его понесло течением, и он почувствовал, что он щепка в этой большой и полной жизни, и еще почувствовал, как-то особенно остро почувствовал, что должен соотносить себя не с миром, не с количеством людей, а с временем. Человек значителен не сегодняшним днем, а прошлым и будущим, и надо смотреть на человека всей глубиной времени. Мысли Мартироса радостно воспрянули, но Мартирос был занят лицезрением окружающего. Чем больше он смотрел, тем больше подробностей замечал. Так, например, он отметил про себя, что их запястья втрое шире, чем его, что спины у них круглые и исполинские, как каменные шары, установленные на площадях Венеции, что их животы огромны и упруги, что бедра у женщин могучие, ноги длинные и сильные, колени крепкие и тоже круглые, что люди эти просто великаны.

Мартирос с усталым и затуманенным мозгом искал Корнелию, потом все кругом постепенно заглохло, и он заснул…

На ночь словно набросили полосатый покров.

Утром Мартирос проснулся в рощице, в окружении бочек и виноградных лоз. На земле спало множество людей, некоторые уже проснулись и пили вино.

Корнелия проснулась одновременно с Мартиросом.

— Пошли, — сказал ей Мартирос.

— Пошли, — согласилась Корнелия.

— И я с вами, — сказал вдруг молодой мужчина исполинского вида, который все еще производил жевательные движения, словно не желая расставаться со вчерашним пиршеством.

И они пошли втроем.

Мало-помалу они пришли в хорошее расположение духа, стали шутить, перебрасываться остротами. Новый попутчик со своей тяжелой медвежьей поступью и низким грудным голосом придал их путешествию какой-то новый оттенок, новое настроение…

Еще не было пройдено и нескольких верст, как исполин остановился, огляделся кругом и заявил:

— Хочу есть.

— Идем, по дороге что-нибудь да найдем, — ответил Мартирос, продолжая идти.

Исполин не двинулся с места:

— Я пойду обратно… Я очень голоден… Там хорошо…

Мартирос хотел возразить ему, но осекся, потому что исполин уже повернул назад, и, что было совсем уже неожиданным, следом за ним двинулась и Корнелия.

Мартирос остолбенел… Это показалось ему таким противоестественным, что мозг его отказывался верить, и, пожалуй, впервые его логика не пришла ему на помощь.

Корнелия с полдороги оглянулась, побежала назад, поцеловала Мартироса и бросилась догонять исполина.

Мартирос успел лишь улыбнуться ей.

И только теперь Мартирос понял, что навсегда теряет ее, и крикнул в ужасе:

— Корнелия!..

Корнелия повернулась, посмотрела на Мартироса чистыми своими, верными глазами, приветливо улыбнулась, отвернулась и снова пошла рядом с исполином.

Мартирос стоял посреди дороги и грустно улыбался.

И остался Мартирос один… Он очень устал от дороги, от новых стран, пожалуй, и от самого себя, и от этого неба, которое потрескивало сейчас в ожидании дождя… И Мартиросу уже было все равно, куда идти. Он никого не винил и ни на кого не был в обиде…