Треугольник
Шрифт:
Мартирос, Томазо и Мусгафа стояли у пристани «Светлое воскресенье». На берегу, на верхушке новенькой еще, пахнущей свежей стружкой виселицы сидел юноша, ел апельсин и смотрел на море. Он заметил трех людей, в изумлении взиравших на него, и сказал:
— Сипанго, Индия… три корабля ведет генуэзец дон Христофор Колумб.
— Индия?.. — переспросил Мартирос.
— Сипанго, Индия… — повторил с виселицы юноша, продолжая жевать апельсин.
Все в Мартиросе перевернулось, перемешались разум и чувство, но он взял себя в руки, он поразмыслил, прикинул, потом весь просиял и бросился обнимать Томазо и Мустафу, повторяя:
— Индия, Томазо… От Индии до Армении рукой подать. Идем, Томазо…
И, увидев Томазо, грустно улыбавшегося, Мартирос вдруг понял, что думает только о себе, и захотел исправить ошибку:
— Ты, Томазо, разбогатеешь в Индии, вернешься в Венецию, построишь настоящий театр… Ты, Мустафа, найдешь в Сипанго все, что хочешь, а оттуда пойдешь в Персию, разве тебе не хочется домой?.. Дома хорошо…
У причала стояли три парусных судна Христофора Колумба — «Пинта», «Ниньо» и «Санта-Мария». На пристани толпились опытные моряки, мелкие служащие, люди с пылким воображением и просто обыватели — жители Палоса смотрели на эти три корабля, молча стоявших у берега, но никто не осмеливался сделать первый шаг и подняться на корабль. Колумб и его друзья братья Алонсо обещали большие суммы, говорили речи, но результатов пока никаких не было. Город все более замыкался в себе и молчал, настороженный. Впрочем, Колумб знал цену молчанию. «Чем дольше будут молчать, тем нам выгоднее, — сказал он, — всякое молчание кончается взрывом…» И в самом деле взорвалось молчание. Первым поднялся на корабль бежавший из тюрьмы убийца, назвавшийся Батисто. Колумб ни о чем не стал его спрашивать, посмотрел ему в глаза и хлопнул по спине:
— Ты породишь смелое, хорошее племя, Батисто…
Батисто выдали мешок денег, и он день и ночь просиживал в тавернах города, сорил деньгами как истинный дворянин, осыпал музыкантов и танцовщиков горстями мараведи и говорил, что идет с Колумбом в Сипанго.
Потом пришли еще двое, потом сразу трое. И пошло, и пошло. Пришли обиженные и обидчики, пришли верующие и неверующие, пришли люди, для которых нищета была хуже смерти, пришли те, кто не мог найти себе места на этой земле, пришли должники, убегавшие от своих кредиторов, пришли люди, втайне лелеявшие мечту жениться на дочери индийского шаха, пришли те, кто не знал, куда приложить свои силы, пришел всякий несчастный люд, которому казалось, что всюду лучше, чем у него дома…
На корабле можно было увидеть моряков в полосатых чулках и испанских грандов, священников в черных одеждах и настоящих морских волков, которые знали каждый остров в океане; пришли и люди, никогда и шагу не ступавшие дальше своего Палоса, пришел даже один рыцарь…
Христофор Колумб смотрел с палубы «Санта-Марии» на поднимавшихся на корабль людей, каждый из которых называл свое имя и род занятий корабельному писцу:
— Чачу, корабельных дел мастер…
— Алонсо, врач…
— Диего, магистр…
— Сангре, лоцман…
— Кастилио, золотых дел мастер…
— Рамо из Сеговы, ничего не боюсь…
— Родриго де Эсковего, нотариус…
— Санчос, цирюльник…
— Мартирос, монах, знаю латынь, итальянский и армянский…
— Томазо, актер из Венеции…
— Мустафа, нищий…
Голоса смешивались, гремели перекатываемые в трюме бочки, шумело море…
Колумб оглядывал каждого молниеносным взглядом и тут же решал, кто на что пригоден, он видел перед собой сильных, но наивных, слабых, но хитрых, духом сильных, но телом слабых, и телом сильных, но духом слабых, зорких и недальновидных, верных и неверных… Он никому не отказывал и никого не спускал на берег. Ему нужны были все они для того, чтобы уравновесить друг друга. Ему нужна была самая разношерстная масса, иначе корабли бы не пошли в нужном ему направлении…
Первая каравелла Колумба вышла в море.
Собравшаяся на берегу толпа разом вскрикнула, зашумела, заплакала, радостно замахала руками. Около сотни гитар зазвенело одновременно, берег сотрясался от голосов и песен. Если бы не было ветра, одних только гитар хватило бы, чтобы наполнить паруса воздухом и двинуть корабли вперед.
Падре поднял большой крест над головой и сказал, напутствуя:
— Будьте добрыми друг к другу, будьте честными и справедливыми, будьте щедрыми душой…
На носу «Санта-Марии» стоял Колумб, ему уже никакого дела до берега не было. Он смотрел вперед. Его красный плащ горел на солнце, его зеленые глаза от страсти и воодушевления казались то желтыми, то красными… Над головой Колумба развевался флаг с большим ликом Христа… Юнги на палубе пропели вечернюю мессу, и их детские голоса смешались с грубой бранью и грязью, неделимой частью корабельных будней. Корабли везли в до отказа забитых трюмах порох и оружие, ножи и топоры, библии, солонину, красное и белое вино…
«Запомни эти минуты, запомни эти минуты», — шептал себе Колумб. Это была его еще детская привычка, и он знал, что, если ему хочется повторять какое-то слово, так и надо его повторять, что всегда и во всем надо себе доверяться… «Запомни же, запомни…»
А у кормы лицом к берегу и спиной к морю стояли Мартирос, Томазо и Мустафа.
В первые дни на суднах было тихо. Они давно уже вышли в открытое море, и неопытному глазу могло показаться, что корабли движутся без направления. Мартирос прошелся по палубе и увидел моряка, спавшего между бочками, чуть дальше, в рубке, лицом вниз валялся боцман Петрес. Эпидемия сна и бездействия царила на кораблях. Человеческие страсти, разум, чувства — все пришло в оцепенение, все молчало, сон владел всем живым, сон распростер свои крылья над морем и над кораблями, где, казалось, не осталось ни единой живой души. Время от времени какая-нибудь пустая бочка перекатывалась по палубе «Пинты», и грохот ее эхом отдавался на «Ниньо». Трудно было представить, что такая напряженность, такая схватка страстей, нечеловеческие усилия Колумба, такая ювелирная, топкая работа человеческого ума обернутся этим глухим молчанием. Мартирос никак не мог сообразить, куда все подевались, и если все спят, то где?..
Но вдруг «Санта-Мария» наполнилась шумом, палуба заходила, из всех углов, из всех щелей высыпали люди. Они, казалось, выходили из морских недр, из всех ящиков, из всех бочек, из всех снастей, даже друг из друга. На палубе показался Христофор Колумб, свежий, глаза живые, блестят, движения размашистые, подчеркнутые.
Он прошелся по палубе широким шагом, остановился и громким голосом, словно флаг поднимал, сказал, как ударил:
— Отныне вы не имеете права оглядываться назад… Вы должны смотреть только вперед… И только сильными должны быть… Жизнь такая же короткая, как это путешествие. Мы знаем, чего мы хотим. Нам надо двигаться и только двигаться. Мы обязательно увидим землю.
— Да здравствует адмирал Христофор Колумб! — воскликнули стоявшие рядом с ним моряки.
— Да здравствует Сипанго, наши желания и наши силы, — сказал Колумб. — А сейчас выше головы, пойте, пляшите, покажите, на что вы способны…
Человеческая масса задвигалась. Послышалось пение, щелканье кастаньет, звуки гитары, скрипки, трубы, барабана… Какой-то китаец проделывал фокусы, глотал огонь, его окружали матросы плотным кольцом… Зеленые глаза Колумба горели. Ему нравилось движение, огонь, жизнь, все проявления жизни… Неожиданно откуда-то вынырнул Томазо, перекувыркнулся под общие одобрительные возгласы, раскланялся и подошел к Мартиросу.