Тревожная служба. Сборник рассказов
Шрифт:
— Я был в Национальном комитете «Свободная Германия» и в последние месяцы войны работал вместе с советскими товарищами. — Он подождал, пока Мертенс вновь взглянул на него. — Один из пленных рассказывал тогда, что видел, как тебя и еще троих вели на расстрел. Он еще рассказывал, что тебя арестовали в русской семье... — Бентхайм. опять помолчал. Ему было трудно произнести последнюю фразу. — И эту семью, — сказал он, — уничтожили на месте...
Мертенс по-прежнему молчал, и это молчание становилось тягостным.
Ливень понемногу начинал стихать.
Бентхайм ждал ответа. Больше всего на свете он хотел сейчас его услышать. Этот ответ мог быть прост и ясен, и все подозрения в виновности Мертенса отпали бы сами собой.
Он долго
— Этот человек ничего не придумал. Но он был прав только отчасти. Он не мог знать всего, что случилось. Они расстреляли ее деда...
— Ее деда? — не понял Бентхайм.
— Да.
В голосе Мертенса звучала скорбь, и Бентхайм почувствовал, что не должен спрашивать дальше, что майору нужно время, чтобы немного успокоиться. И он вновь ощутил прежнюю симпатию к этому человеку. Недоверие исчезло, хотя он, собственно, ничего еще не узнал. Тот, кто, сидя перед ним, так мучительно думал о событиях прошлого, не мог быть человеком, способным на подлость. В этом он был сейчас уверен без всяких доказательств. Полковник терпеливо ожидал рассказа о событиях давнего прошлого.
— Ее дед был против того, чтобы меня принять, — уже спокойнее заговорил Мертенс.
Бентхайм не понимал, что он хотел этим сказать, но не спрашивал, видя, как ему тяжело.
— Но она меня подобрала и притащила в их хату. Я был очень изможден, с высокой температурой и не помню, как попал в этот дом. — Вольфганг немного виновато взглянул на Бентхайма. — Прости! Я рассказываю совершенно непонятно, без всякой связи. Но то, что было до этого, казалось мне таким далеким, словно я видел все это во сне: эта жуткая голова в каске рядом с моим лицом, паника, бегство в тыл, боязнь быть схваченным «цепными псами», которые загнали меня в лес. Я сейчас просто не в силах сказать, сколько дней или недель пришлось скрываться в лесу, уже далеко от фронта. К какой-то деревне меня пригнали голод и болезнь, — вероятно, это было воспаление легких.
Бентхайм слушал молча, не решаясь перебивать Мертенса вопросами. Он был рад, что Вольфганг наконец пришел в себя и стал сам рассказывать.
— О последних днях в лесу у меня осталось в памяти лишь то, что я забрался в какое-то дуплистое дерево. Сколько времени я там пробыл, прежде чем меня нашла Надя, сказать трудно. Надя перетащила меня в сарай у их избы. Она жила с дедом, и где были ее родители, я узнал немного позже.
Бентхайм не сомневался в истинности того, о чем рассказывал Мертенс. Разве он стал бы так говорить о Наде, если бы на его совести была смерть целой семьи? Услышав, с какой нежностью произнес Мертенс имя русской девушки, Бентхайм подумал о Мадлен. Он тогда пришел слишком поздно и не мог ее защитить. Но он не сумел бы ее защитить, даже если бы появился раньше. Могло так быть и с Мертенсом.
— Показания пленного солдата, к счастью, верны лишь наполовину, — сказал Вольфганг.
«Значит, Надя осталась в живых, когда эти его схватили», — заключил про себя Бентхайм.
Непогода утихла, дождь перестал. Луна снова плыла по небу, заливая светом поляну.
— Все было так удивительно и вместе с тем трагично... Мне нелегко об этом говорить, и вряд ли кто поверит тому, что это могло быть. Я, вероятно, и сам бы не поверил, если бы мне рассказал кто-нибудь другой... Но есть человек, — Мертенс взглянул на Бентхайма, — один очень хороший человек, от которого я никогда не слышал ни одного слова неправды. Ему я не решился бы соврать.
— Мы с тобой оба пережили невероятное, оба считали друг друга погибшими. А вот теперь сидим здесь и разговариваем, это и есть правда. Рассказывай! Если можешь, пожалуйста, рассказывай!
— После того как Надя притащила меня к себе, — продолжал Мертенс, — я долго еще был без сознания, в горячке. Когда пришел в себя, почувствовал на лбу что-то влажное и прохладное, увидел, что лежу на соломе, покрытой какой-то холстиной. У стены стояла веялка, лежали вилы. Должно быть, сарай, решил я. Мне помнится все так ясно, будто это было вчера, — сказал он скорее для себя, чем для Бентхайма. — Редко бывает, чтобы спустя двадцать лет так отчетливо все помнить. Кажется, даже отчетливее, чем в ту пору... Я долгое время был в беспамятстве. Все окружающее воспринималось подсознательно, и тем не менее я и теперь ясно вижу и сарай, и веялку, чувствую мокрое полотенце на лбу, как оно соскальзывает, когда я поворачиваю голову, вижу на табуретке рядом со мной котелок и на другой табуретке Надю, задумчиво подперевшую кулачком щеку, — мою сестру милосердия Надю.
Мертенс погрузился в воспоминания. Все прошлое как бы оживало перед ним.
— Надеюсь, это был не обычный роман? — спросил Бентхайм.
— Почему ты говоришь «надеюсь»? Ты что, не признаешь любви? — Мертенс взглянул на правую руку Бентхайма. Кольца на ней не было. — Ты холостяк или... — он помедлил, — или специально кольца не носишь?
Бентхайм не стал отвечать, но не потому, что вопрос задел его. «На сегодня достаточно рассказов», — подумал он.
Мертенс понял его молчание по-своему.
— Извини, — сказал он. — Я так мало знаю о тебе. Но этот вопрос о кольце, конечно, глупость. Извини!
— Видишь ли, история моей любви была слишком короткой, но сейчас мне не хотелось бы об этом говорить.
Видя, что Мертенс все еще переживает по поводу своей шутки, полковник сказал:
— Ну ладно, не будем об этом, тем более я сам затеял весь этот разговор... Рассказывай, что было с Надей и что это за «благоприятные обстоятельства», о которых упоминается в твоем личном деле.
— Собственно говоря, это было счастливое стечение обстоятельств, не связанных друг с другом. То, что меня нашла и выходила Надя, — это было одно обстоятельство, хотя оно и не отмечено ни в одном официальном документе. То, что я не был казнен, — это другое благоприятное обстоятельство. Но между ними стоит смерть Надиного деда... Он вначале был очень недоволен своей внучкой, которая притащила и спрятала в сарае больного вражеского солдата. Помню, как впервые увидел его. Я тогда только начал приходить в сознание. Надя не заметила, как у меня со лба свалилось мокрое полотенце. Она что-то шила и, как рассказывала мне потом, не видела, как в сарай вошел дед. Я слышал шаркающие шаги, приближавшиеся к сараю, видел, как открылась дверь и вошел старик. Я замер. Он подошел к девушке и начал тихо, но настойчиво о чем-то говорить. Сквозь полуопущенные веки я видел, как он, показывая на меня, начинал сердиться.
Девушка возражала ему. Она говорила еще тише, но твердо и решительно. В конце концов старик примирительно махнул рукой. Я почувствовал, как он прикрыл мои ноги одеялом, положил на голову мокрую тряпку и затем, ворча, ушел.
Я решил дать о себе знать и негромко застонал. Мне не нужно было притворяться — я чувствовал себя действительно скверно. Девушка вздрогнула, наклонилась надо мной, и я заметил, как она красива. «Не вставайте! Лежите спокойно», — сказала она по-немецки, хотя предупреждение было излишним — я все равно не мог встать. Но мне хотелось пить. Я попросил воды, и она меня напоила. — Мертенс вдруг умолк. — Я, наверное, слишком вдаюсь в детали, — сказал он. — Так вся ночь пройдет, а я не расскажу и половины.
— «Благоприятные обстоятельства», — осторожно заметил Бентхайм, — интересуют меня больше всего. Но ты рассказывай, рассказывай все.
Горизонт начинал светлеть. На поляне появились два оленя. Знакомый мирный пейзаж. И полковник вспомнил другой пейзаж — море и пальмы, — изображенный в гипсе ефрейтором.
— Твои подчиненные мечтают о теплых морях? — спросил он, чтобы как-то заполнить паузу.
Мертенс удивился.
— Так ты давно здесь?
— Несколько часов. Министр намерен тебя поощрить. Но прежде чем заявиться к тебе, я немного осмотрел твои владения. Насколько мне стало известно, у вас и своя самодеятельность есть?