Тревожные годы
Шрифт:
– Уж он крестил нас, крестил! Мы уж в коляску сели - а он все крестит. Как мост переехали, я нарочно назад оборотился, а он стоит на балконе и все крестит!
– Ах, молодые люди, молодые люди!
– вступилась Машенька, - все-то бы вам покощунствовать! А разве худое дело - хоть бы просвиры! ведь они... божественные! Ну, или покрестить - отчего же и не перекрестить в путь шествующих!
– В путь шествующих... в Березники!
– заметил Павел Федорыч, и все вдруг засмеялись.
Опять наступило молчание, и возобновилась прежняя игра глазами между молодыми людьми. Наконец уже около четырех часов доложили, что кушать подано, и все гурьбой потянулись в залу.
За обедом все языки развязались, и сделалось очень шумно, так что я начинал уже терять надежду возобновить разговор о Коронате, как Нонночка совершенно неожиданно помогла мне.
– От Короната Савича какой-нибудь новенькой выходки не получили ли?
– обратилась она к матери.
– Нет, пока ничего...
– ответила Машенька, слегка конфузясь и быстро взглядывая на меня.
– Вы знаете, дядя, что у нас в семействе нигилист проявился?
– продолжала болтать Нонночка.
– Филозоф-с, - пояснил Филофей Павлыч, - юриспруденцией не удовлетворяется, считает ее за науку эфемерную и преходящую-с. В корень бытия проникнуть желает.
– Нет, в самом деле! Вы слышали, дядя, что Коронат Савич в Медицинскую академию перейти желает... ха-ха!
– Слышал. Но что же тут смешного?
– Как что смешного! Мальчишка в семнадцать лет - и сам себе звание определяет... ха-ха! Медиком быть хочу... ха-ха!
– Он, может быть, Нонна Савишна, ветеринаром быть желает. Нынче земские управы всё ветеринаров вызывают - так вот он и прочел!
– сострил беленький Головлев.
– Ветеринаром - ха-ха! именно, именно ветеринаром! отлично! отлично! Вы - душка, Головлев! Папаша! пожалуйста, вы его в наш уезд ветеринаром определите! Я его к своей Бижутке годовым врачом приглашу!
Нонночка грохотала, и весь синклит вторил ей, кроме, впрочем, Машеньки, которая сидела, уткнувшись в тарелку, и Добрецова, который был серьезно-печален, словно страдал гражданским недугом.
– Я не имею чести знать Короната Савича, - обратился он ко мне, - и, конечно, ничего не могу сказать против выбора им медицинской карьеры. Но, за всем тем, позволяю себе думать, что с его стороны пренебрежение к юридической карьере, по малой мере, легкомысленно, ибо в настоящее время профессия юриста есть самая священная из всех либеральных профессий, открытых современному человеку.
– Почему же вы так думаете?
– А потому просто, что общество никогда так не нуждалось в защите, как в настоящее время.
– В защите? против чего?
– Против современного направления умов-с. Против тех недозрелых и, смею так выразиться, нетерпимых теорий, которые предъявляются со стороны известной части молодого поколения, к которому, впрочем, имею честь принадлежать и я.
– Но ведь такого рода защиту могут и становые пристава оказать!
– Могут-с; но без знания дела-с.
– Отчего же? Ведь доискаться, что человек между грядами спрятался, или допросить его так, чтоб ему тепло сделалось, - право, все это становой может сделать если не лучше (не забудьте, на его стороне опыт прежних лет!), то отнюдь не хуже, нежели любой юрист.
– Да-с, но ведь факты, на которые вы указали, - ни больше ни меньше, как простые формальности. И даже печальные формальности, прибавлю я от себя. Их, конечно, мог бы с успехом выполнить и становой пристав; но ведь не в них собственно заключается миссия юриста, а в чем-то другом. Следствие будет мертво, если в него не вложен дух жив. А вот этот-то дух жив именно и дается юридическим образованием. Только юридическим образованием, а не рутиною-с.
– Гм... ежели вы с точки зрения "духа жива"... Скажите, пожалуйста, этот "дух жив" - ведь это то самое, что в прежние времена было известно под именем "корней и нитей"?
– И это-с. Вообще, юрист прежде всего обращает внимание не на частности, а на полноту общей картины, на тоны ее, на то, чтобы в ней, как в зеркале, отражалось действительное веяние среды и минуты. Что преступление не должно остаться безнаказанным - это, конечно, не может подлежать ни малейшему спору. Но главное все-таки - это раскрыть глаза самому обществу, указать ему на сущность и источник вредных поползновений и возбудить в нем желание самозащиты. Этот последний результат в особенности важен; в нем, я полагаю, заключается самое бесспорное доказательство преимущества современных юридических деятелей над прежними.
– Извините! я - человек старого покроя, и многое в современных порядках не совсем для меня ясно. Вот вы сейчас о самозащите упомянули: скажите, часто бывают доносы в ваших краях?
– Не доносы-с, а выражения общественной самопомощи-с.
– Ну, да; разумеется, самопомощи... Часто?
– Да, общество наше, по-видимому, с каждым годом яснее и яснее сознает свои права и обязанности.
– Гм... Конечно, это - не больше, как личное мое мнение, но я все-таки должен сознаться, что сердце мое больше лежит к становым приставам. И даже именно потому, что у них мало юридического развития.
– Ну, это уж - дело вкуса-с.
Покуда мы таким образом беседовали, все остальные молчали. Нонночка с удовольствием слушала, как ее Поль разговаривает с дяденькой о чем-то серьезном, и только однажды бросила хлебным шариком в беленького Головлева. Филофей Павлыч, как глиняный кот, наклонял голову то по направлению ко мне, то в сторону Добрецова. Машенька по-прежнему не отрывала глаз от тарелки.
– А впрочем, - кинул Добрецов в заключение, - так как речь у нас началась с Короната Савича, то я считаю долгом заявить, что ничего против его намерений не имею. Медицинское поприще, и даже ветеринарное, как заметил мсьё Головлев...
Достаточно было возобновления этой остроты, чтобы все засмеялись, и разговор наш прекратился. Машенька вздохнула свободно и, чтобы дать другое направление мыслям, обратилась к черненькому Головлеву с вопросом:
– Ну, а папенька как? Здоров?
– Как бык-с.
– Ну, и слава богу. Благочестивый ваш папенька человек. Вот я так не могу: в будни рано встаешь, а в воскресенье все как-то понежиться хочется. Ну, и не поспеешь в церковь раньше, как к Евангелию. А папенька ваш, как в колокол ударили - он уж и там.