Тревожные годы
Шрифт:
– Он у нас сам первый в колокол и ударяет. Возьмет за веревку и зазвонит.
– Любит бога ваш папенька! нечего сказать - очень любит! Не всякий это...
– Он у нас с священником все полемику ведет!
– как-то высунулся вперед, словно вынырнул, беленький Головлев.
– Старозаветный ведь поп-то у вас!
– Да, все на ектениях сбивается - ну, отец и поправляет, да вслух, на всю церковь! "Николаевну" - врешь: "Михайловну"!"
– Вот как!
– А то у нас такой случай был: в Егорьев день начали крестьяне попа по полю катать - примета у них такая, что урожай лучше будет, если поп по полю покатается, - а отец на эту сцену и нагрянул! Ну, досталось тут всем на орехи!
– Скажите на милость - так вот у вас поп какой. Нет, у нас попик - ничего, чистенький. Всё "Труды" какие-то читает! Зато, может быть, ваш малым довольствуется, а наш за свадьбы больно дорого берет! Ни на что не похоже. Вот я земскому-то деятелю жаловалась: "Хоть бы вы, земство, за неимущих вступились!"
– Ничего-с, погодите. В губернию съездим - и попика к одному знаменателю приведем.
И вдруг, в самом разгаре "светского" разговора, Нонночку словно бес под бока толкнул.
– Дядя! вы давно ли Короната Савича видели?
– обратилась она ко мне.
Машеньку даже передернуло всю.
– Нонночка! финиссё... лессе!
– заговорила она по-французски (когда она терялась, то всегда прибегала к французскому языку), - ты видишь, что дяденьке этот разговор неприятен.
Нонночка с наивным изумлением взглянула сперва на меня, потом на мать, и вдруг что-то поняла.
– По-ни-маю!
– пробормотала она как бы про себя, ворочая крупными, воловьими глазами, - так вот что! Беленький Головлик! расскажите-ка нам, как вас папенька от соблазнов оберегает?
– Во-первых, на ночь все входы и выходы собственноручно запирает на ключ; во-вторых, внезапно встает по ночам и подслушивает у наших дверей; в-третьих, афонский устав в Головлеве ввел, ни коров, ни кур - никакого животного женского пола...
Головлев долго что-то рассказывал, возбуждая общую веселость, но я уже не слушал. Теперь для меня было ясно, что меня все поняли. Филофей Павлыч вскинул в мою сторону изумленно-любопытствующий взор; Добрецов - язвительно улыбнулся. Все говорили себе: "Каков! приехал законы предписывать!" - и единодушно находили мою претензию возмутительною.
Под конец обеда гостей прибавилось: три девицы Корочкины поспели к мороженому. Наконец еда кончилась: отдавши приказание немедленно закладывать лошадей, я решился сделать последнюю попытку в пользу Короната и с этою целью пригласил Промптова и Машеньку побеседовать наедине.
– Филофей Павлыч, - начал я, когда мы уселись втроем в гостиной, - до вашего приезда я долго говорил с Машенькой, но, по-видимому, без успеха. Позвольте теперь обратиться к вам: может быть, ваш авторитет подействует на нее убедительнее...
Я взглянул на них: Филофей Павлыч делал вид, что слушает... но не больше, как из учтивости, Машенька даже не слушала; она смотрела совсем в другую сторону, и вся фигура ее выражала: "Господи! сказано было раз... чего бы, кажется!"
– Дело вот в чем, - продолжал я, - Коронат не чувствует в себе призвания к юридической карьере и желает перейти в Медицинскую академию...
– Так что же-с?
– Но для того, чтоб просуществовать в продолжениие пяти лет академического курса, он нуждается в помощи...
– Что же-с! вот мать - права ее-с!
– Но матери кажется, что Коронат, поступая таким образом, выходит из повиновения родительской власти, что если она раз, по каким-то необъяснимым соображениям, сказала себе, что ее сын будет юристом, то он и должен быть таковым. Одним словом, что он - непочтительный.
– Никогда я этого не говорила!
– вдруг встрепенулась Машенька.
– Помилуй, душа моя! да в этом весь и вопрос!
– Никогда не говорила, что непочтительный! заблуждающий - вот это так!
– Позвольте, Марья Петровна! допустимте, что вы даже сказали: "непочтительный!" Что же, сударь! И по-моему - довольно-таки близко около этого будет!
– Послушайте! Коронату уж семнадцать лет, и он сам может понимать свои склонности. Вопрос о будущем, право, ближе касается его лично, нежели даже самых близких его родственников. Все удачи и неудачи, которые ждут его впереди, - все это его, его собственное. Он сам вызвал их, и сам же будет их выносить. Кажется, это понятно?
– Помилуйте! даже очень-с! Но ведь и родителям тоже смотреть на свое детище... А впрочем, я - что же-с! Вот мать - права ее-с!
– Но если б сын даже заблуждался, скажите; достаточная ли это для родителей причина, чтоб оставлять его в жертву лишениям?
– Но если он сам на лишения напрашивается... А впрочем - вот мать-с!
– Я должен сказать вам, что Коронат ни в каком случае намерения своего не изменит. Это я знаю верно. Поэтому весь вопрос в том, будет ли он получать из дома помощь или не будет?
– Нет ему моего благословения по медицинской части! нет, нет и нет!
– как-то восторженно воскликнула Машенька, - как христианка и мать... не позволяю!
– Слушай, Машенька! ты готовишь для себя очень, очень горькое будущее!
– Будущее, братец, в руке божией!
– сентенциозно произнес Филофей Павлыч.
– Машенька! Я... я прошу тебя об этом!
– Ах, братец!..
– Неужели же ты так и остановишься на этом решении?
– Голубчик! Пожалуйста... позволь мне уйти! Меня там ждут... потанцевать им хочется... Я бы поиграла... Право, позволь мне...
Как раз, совсем кстати, в эту минуту в дверях гостиной показалась Нонночка и довольно бесцеремонно крикнула: