Тревожные годы
Шрифт:
Согласитесь, что для людей, имеющих в виду сделать служебную карьеру, подобные вопросы - сущий клад.
Но мы, даже независимо от эгоистических соображений о карьере, имели полную возможность дать именно те ответы, которые всего больше подходили к веяниям минуты. Подобные ответы вырываются как-то сами собою. Бывают торжественные минуты, когда сердце подчиненного невольно настроивается в унисон с сердцем начальника и когда память, словно подкупленная, представляет целую массу именно таких фактов, которые наиболее в данный момент желательны. Это те минуты, когда в воздухе чуется особенно сильный запрос на подчиненную искренность. Тогда мысли зарождаются в голове мгновенно, слова льются из уст без удержа, и всё слова хорошие, настоящие. "Благонравен", "привязан", "обеспечен", "способен и достоин" и т.д. И мы видели, как, по мере наших ответов, тени, лежавшие на лицах наших начальников, постепенно сбегали с них и как эти люди, дотоле недоумевавшие, а быть может, и снедаемые опасениями, вдруг загорались уверенностью, что черт совсем не так страшен, как его малюют...
– Так что если, в видах пользы службы, несколько усилить власть исправников, то народ это вынесет?
– Совершенно вынесет, ваше превосходительство!
– А ежели распорядиться насчет упрочения основ при посредстве не отяготительной, но зрело соображенной системы штрафов, то народ и этим останется доволен?
– Совершенно доволен, ваше превосходительство!
– Ну, а ежели поприкинуть кой-что к повинностям... как вы думаете, это не произведет чувствительного влияния на народное благосостояние?
– He только, ваше превосходительство, не произведет, но даже... ах, ваше превосходительство!
И так далее.
Одним словом, мы непререкаемыми фактами подтвердили все те предвидения и чаяния, которые смутно гнездились в сердцах петербургских начальников насчёт "достоинств" и "способностей" русского мужика. В Петербурге надеялись, что русский человек гостеприимен - мы привели столько анекдотов насчет русского гостеприимства (некоторые анекдоты даже свидетельствовали о гостеприимстве с раскровенением), что отныне факт этот из области "видов и предположений" перешел в область самой неопровержимой действительности. В Петербурге предвидели, что русский человек патриархален - мы рассказали столько анекдотов из практики патриархальнейшего снохачества, что и этот факт утвердился на незыблемом основании. В Петербурге догадывались, что русский человек живет в полном удовольствии - мы и эту догадку подтвердили, рассказав, что многие мужики разводят гусей, уток и поросят... для себя.
Если бы мы не подтвердили всего этого, то очень может быть, что петербургские начальники огорчились бы, но, к счастию для нас, наши собственные наблюдения (по крайней мере, в том виде, как представляла их наша память) до того сходились с петербургскими предвидениями, что нам не приходилось даже лицемерить.
Повторяю: мы были искренны. Мы действительно видели в деревнях и гусей и уток, действительно знали множество примеров патриархального снохачества, действительно производили следствия о гостеприимстве с раскровенением. И по мере того как мы рассказывали наши анекдоты, в нас самих происходил психологический мираж, вследствие которого мужик становился перед нами словно живой. Мужик благонравный, патриархальный, трудолюбивый, мужик угодный богу и начальству не неприятный. И много прочувствованных слов сказали мы об этом мужике, и даже не одну слезу пролили по поводу его. То были сладкие, нервные слезы, под тихое журчание которых незаметно, сами собой, устроивались наши служебные карьеры...
Тем не менее, как я сказал выше, в наших теоретических взглядах на жизнь существовало известное разноречие, которое хотя и сглаживалось общею нам всем деловою складкою, но совсем уничтожено быть не могло. Разноречие это, впрочем, имеет и свою хорошую сторону, потому что позволяет нам, в свободное от забот о служебной карьере время, разнообразить наши беседы живою полемикой по поводу бесчисленных вопросов, которыми так богата современная русская жизнь. Сегодня сойдемся, посидим, поспорим, наговорим друг другу колкостей, а завтра как ни в чем не бывало опять засядем за докладные записки, за циркуляры и предписания и даже будем подавать друг другу советы насчет вящего и успешнейшего подкузмления.
Я ничего не буду говорить о себе, кроме того, что во всех этих спорах и пререканиях я почти исключительно играю роль свидетеля. Но считаю нелишним обратить внимание читателей на Тебенькова и Плешивцева, как на живое доказательство того, что даже самое глубокое разномыслие не может людям препятствовать делать одно и то же дело, если этого требует начальство.
Оба они, как говорится, всегда a cheval sur les principes [во всеоружии принципов (франц.)], то есть прежде всего выкладывают свои принципы на стол и потом уже, отправляясь от них, начинают диспутировать. Но в самой манере того и другого относиться к собственным принципам замечается очень резкая разница. Тебеньков называет себя западником и в этом качестве не прочь прослыть за esprit fort [вольнодумца (франц.)]. Поэтому он относится к своим собственным принципам несколько озорно, и хотя защищает их очень прилично, но не нужно быть чересчур проницательным, чтобы заметить, что вся эта защита ведется как будто бы "пур ле жанс", и что, в сущности, для него все равно, что восток, что запад, по пословице: была бы каша заварена, а там хоть черт родись. Вообще он никогда не забывает, что у него есть вицмундир, который хотя и висит теперь в шкафу, но который завтра все-таки приведется надеть. Напротив того, Плешивцев, спрятавши свой вицмундир в шкаф, смотрит на себя как на апостола и обращается с своими принципами бережно, словно обедню служит. Как "почвенник", он верит в жизненность своих убеждений и при защите их всегда имеет в виду "русскую точку зрения". Вследствие этого в разгаре спора, Плешивцев называет Тебенькова "департаментской засушиной", "гнуснецом" и "паскудником", а Тебеньков Плешивцева - "юродствующим" и "блаженненьким".
– Тебе что!
– говорит Плешивцев, - ты гнуснец! ты вот завтра встанешь, умоешься и смоешь с себя все, что случайно сегодня на тебя насело!
– Не знаю, - отвечает, в свою очередь, Тебеньков, - но думаю, что чистоплотность не лишнее качество... даже в юродствующем!
И только чувство деликатности мешает ему прибавить: "Блаженненький! ведь и ты каждый день умываешься в департаменте! да еще как умываешься-то!"
И Тебеньков, и Плешивцев - оба консерваторы. Ежели спросить их, в чем заключается их консерватизм, они, наверное, назовут вам одни и те же краеугольные камни, те самые, о которых вы услышите и в любой обвинительной речи прокурора, и в любой защитительной речи адвоката. Пойдите на улицу - вам объяснит их любой прохожий; зайдите в лавочку, любой сиделец скажет вам: "Кабы на человека да не узда, он и бога-то позабыл бы!" Все: и прокуроры, и адвокаты, и прохожие, и лавочники - понимают эти камни точно так же, как понимают их Плешивцев и Тебеньков. А между тем какое глубокое разномыслие разделяет их по этому коренному вопросу! Плешивцев утверждает, что человек должен быть консерватором не только за страх, но и за совесть; Тебеньков же объявляет, что прибавка слов "и за совесть" только усложняет дело и что человек вполне прав перед обществом и законом, если может доказать, что он консерватор "только за страх".
– Мне все равно, как ты подплясываешь, - говорит он, - за один ли страх, или вместе за страх и за совесть! Ты подплясываешь - этого с меня довольно, и больше ничего я не могу от тебя требовать! И не только не могу, но даже не понимаю, чтобы можно было далее, простирать свои требования!
– Ты не понимаешь, потому что ты паскудник!
– возражает ему Плешивцев, - ты вот и выражения такие подыскиваешь, которые доказывают, что в тебе не душа, а департаментская засушина! Это ты "подплясываешь", а я не подплясываю, а пламенею! Да, "пламенею", вот что.
– Ну, и пламеней!
– подсмеивается Тебеньков.
И Тебеньков, и Плешивцев одинаково утверждают, что для человека необходима "почва", вне которой человек для обоих представляется висящим в воздухе. Но, высказавши это, Тебеньков объясняет, что "почва", в его глазах, не что иное, как modus vivendi, как сборник известных правил (вроде, например, "Искусства нравиться женщинам"), на которые человек, делающий себе карьеру, может во всякое время опереться. В жизни всякое может случиться. Начальство вдруг спросит: "А покажите-ка, молодой человек, есть ли у вас правила!"; родителю любимой особы взбредет на мысль сказать "Охотно отдали бы мы, молодой человек, вам нашу Катеньку, да не знаем, как вы насчет правил". Вот тут-то и может сослужить службу "почва", в том смысле, как понимает ее Тебеньков. Сейчас в карман, вынул книжку "Искусство нравиться начальникам" и тут же вымолвил: "Правила, ваше превосходительство, вот они-с". Словом сказать, "почва", по мнению Тебенькова, есть все то, что не воспрещено, что не противоречит ни закону, в его современном практическом применении, ни обычаям известной общественной среды. Если принято платить карточный долг на другой день по проигрыше - это "почва"; если можно воспользоваться несоблюдением тех или других формальностей, чтоб оттягать у соседа дом, - это тоже "почва". Просто, ясно и вразумительно. Однако Плешивцев не только не удовлетворяется этим объяснением, но называет его "паскудством". К сожалению, сам он под словом "почва" разумеет что-то очень загадочное, и когда принимается определять его, то более вращает глазами и вертит руками в воздухе, нежели определяет, над чем Тебеньков очень добродушно смеется.
– А ну-ка, скажи! скажи-ка, что же, по-твоему, почва?
– подзадоривает он Плешивцева.
– Ты паскудник, - горячится, в свою очередь, последний, - тебе этого не понять! Ты все на свой ясный паскудный язык перевести хочешь! Ты всюду с своим поганым, жалким умишком пролезть усиливаешься! Шиш выкусишь - вот что! "Почва" не определяется, а чувствуется - вот что! Без "почвы" человек не может сознавать себя человеком - вот что! Почва, одним словом, это... вот это!
И, высказавшись таким образом, делает жест, как будто копается где-то глубоко руками...