Тревожные годы
Шрифт:
– La princesse Nathalie! est-ce possible? Une "sainte"! [Княгиня Наталья! возможно ли? Эта "святая"!(франц.)]
– Да-с, une "sainte"! Et elle a parfaitement raison, la belle princesse! [И прекрасная княгиня совершенно права! (франц.)] Потому что ведь, ты понимаешь, ежели известные формы общежития становятся слишком узкими, то весьма естественно, что является желание расширить их. Не об этом спор: это давно всеми признано, подписано и решено. Saperlotte! [Черт возьми! (франц.)] не делаться же монахиней из-за того только, чтоб князь Лев Кирилыч имел удовольствие свободно надевать на голову свой ночной колпак! Но как расширить эти формы - вот в чем весь вопрос! Voici la grrande, la grrrandissime question! [Вот огромный, огррромнейший вопрос (франц.)]
– Стало быть, по-твоему, лучшее средство - это протестовать на манер "Belle Helene"? ["Прекрасной Елены"? (франц.)]
– А ты шутишь с "Belle Helene"? Нет, ты подумай! Вот он, протест-то, с которых пор начался! и заметь: в этой форме никто никогда не видел в нем ни малейшей опасности. Еще во времена Троянской войны женский вопрос был уже решен, но решен так ловко, что это затрогивало только одного Менелая. Menelas! on s'en moque - et voila tout! [Менелай! над ним смеются, только и всего! (франц.)] Все эти Фрины, Лаисы, Аспазии, Клеопатры - что это такое, как не прямое разрешение женского вопроса? А они волнуются, требуют каких-то разъяснительных правил, говорят: "Напишите нам все это на бумажке!" Согласись, что это несколько странно? Согласен?
– Да... для "Belle Helene"... действительно, едва ли требуются разъяснительные правила!
– Ну, вот видишь! А они сохнут о правилах! Мы все, tant que nous sommes [сколько нас ни на есть(франц.)], понимаем, что первозданная Таутова азбука отжила свой век, но, как люди благоразумные, мы говорим себе: зачем подрывать то, что и без того стоит еле живо, но на чем покуда еще висит проржавевшая от времени вывеска с надписью: "Здесь начинается царство запретного"? Зачем публично и с каким-то дурным шиком вторгаться в пределы этого царства, коль скоро мы всем этим quasi-запретным [якобы запретным (лат.)] можем пользоваться под самыми удобными псевдонимами? Для большей вразумительности приведу тебе хоть следующий пример. И ты, и я, и все мы, люди современной интеллигенции, любим от времени до времени посещать театр Берга. Для чего мы ездим туда? что привлекает нас?
– Это, конечно, наше личное дело. И вдруг выискивается какой-нибудь intrus [выскочка (франц.)] и выпаливает нам в упор: "Вы, господа, ездите к Бергу смотреть, как француженки юпки поднимают!" Согласись, что это было бы крайне неприятно! По крайней мере, что касается до меня, то я сразу осадил бы наглеца. "Нет, милостивый государь!
– сказал бы я, - вы ошибаетесь! я хожу к Бергу совсем не для юпок и проч., а для того, чтоб видеть французскую веселость, la bonne et franche gaite franГaise!" [милую, свободную французскую веселость! (франц.)] Понимаешь? Он сказал: "Юпки поднимают", а я ему ответил: "Французская веселость". Вот это-то и есть псевдоним, один из тех псевдонимов, которые позволяют нам не слишком тяготиться игом первозданной Таутовой азбуки!
Тебеньков говорил так убедительно и в то же время так просто и мило, что мне оставалось только удивляться: где почерпнул он такие разнообразные сведения о Тауте, Фрине и Клеопатре и проч.? Ужели всё в том же театре Берга, который уже столь многим из нас послужил отличнейшею воспитательной школой?
– Жизнь наша полна подобного рода экскурсий в область запретного, или, лучше сказать, вся она - не что иное, как сплошная экскурсия. Азбука говорит, например, очень ясно, что все дети имеют равное право на заботы и попечения со стороны родителей, но если бы я или ты дали одному сыну рубль, а другому грош, то разве кто-нибудь позволил бы себе сказать, что подобное действие есть прямое отрицание семейственного союза? Нет, всякий сказал бы себе: "Это только экскурсия в область запретного, экскурсия, в которой всякий смертный может встретить нужду!" Другой пример: кто не знает, что похищение чужой собственности есть прямое нарушение гражданских законов, но ежели бы X., благодаря каким-нибудь формальным упущениям со стороны Z., оттягал у последнего с плеч рубашку, разве кто-нибудь скажет, что такой исход процесса есть отрицание права собственности! Нет, всякий выразится, что и это только экскурсия, в которой каждый смертный может встретить нужду! Представь же себе теперь, что вдруг выступает вперед наглец и, заручившись этими фактами, во все горло орет: "Господа! посмотрите-ка! ведь собственность-то, семейство-то, основы-то ваши... фюйю!" Не вправе ли мы будем замазать этому человеку рот и сказать: "Дурак! чему обрадовался! догадался?! велика штука! ты догадался, а мы и подавно! Только мы не хотим, чтоб ты нас беспокоил! Не беспокой нас, ибо дураков-горланов на цепь сажают!" Но, впрочем, pardon, cher! [извини, дорогой! (франц.)] Я, кажется, слишком заболтал тебя этими mesquineries [мелочами (франц.)], которые слывут у нас под пышным именем "вопросов".
– Ах, нет! нет! сделай милость! С твоей стороны это такая откровенность! такая, можно сказать, драгоценнейшая откровенность!
– Итак, continuons [продолжаем (франц.)]. Я сам не дорого ценю эту первозданную азбуку и очень хорошо понимаю, что стоит ткнуть в нее пальцем - и она развалится сама собой. Но для черни, mon cher [дорогой мой (франц.)], это неоцененнейшая вещь! Представь себе, что вдруг все сказали бы, что запретного нет, - ведь это было бы новое нашествие печенегов! Ведь они подвергли бы дома наши разграблению, они осквернили бы наших жен и дев, они уничтожили бы все памятники цивилизации! Но, Dieu merci [слава богу (франц.)], этого нет и не будет, потому что это запрещено. Они знают, saperlotte! [черт возьми! (франц.)] что в каждой губернии существует окружной суд, а в иных даже по два и по три, и что при каждом суде имеется прокурор, который относительно печенегов неумолим. Вот это-то именно и заставляет меня видеть в первозданной азбуке некоторого рода палладиум. Я говорю себе: свойства этой азбуки таковы, что для меня лично она может служить только ограждением от печенежских набегов, - с какой же стати я буду настаивать на ее упразднении?
– Позволь, душа моя! Я понимаю твою мысль: если все захотят иметь беспрепятственный вход к Бергу, то понятно, что твои личные желания в этом смысле уже не найдут такого полного удовлетворения, какое они находят теперь. Но, признаюсь, меня страшит одно: а что, если они, то есть печенеги... тоже начнут вдруг настаивать?
– Impossible! [Невозможно! (франц.)] это именно тот предрассудок, который уже не раз ввергал в бездну гибели целые нации. С тех пор как печенеги перестали быть номадами, их нечего опасаться. У них есть оседлость, есть дом, поле, домашняя утварь, и хотя все это, вместе взятое, стоит двугривенный, но ведь для человека, не видавшего ни гроша, и двугривенный уже представляет довольно солидную ценность. Сверх того, они "боятся", и что всего замечательнее, боятся именно того, что всего менее способно возбуждать страх в мыслящем человеке. Они боятся грома, боятся домовых, боятся светопреставления. Et plus ils sont betes, plus ils sont souples [И чем они глупее, тем податливее (франц.)]. Следовательно, самая лучшая внутренняя политика относительно печенегов - это раз навсегда сказать себе: чем меньше им давать, тем больше они будут упорствовать в удовольствии. Я либерал, но мой взгляд на печенегов до такой степени ясен, что сам князь Иван Семеныч, конечно, позавидовал бы ему, если бы он мог понять, в чем состоит настоящий, разумный либерализм. Печенег смирен, покуда ему ничего не дали. Как только ему попало что-нибудь на зубы - он делается ненасытен, et puis - c'est fini! L'histoire des peuples est la pour attester la verite de ce que j'avance! [а потом - конец! Истинность моих слов доказывается историей народов (франц.)]
– Так ли это, однако ж? Вот у меня был знакомый, который тоже так думал: "Попробую, мол, я не кормить свою лошадь: может быть, она и привыкнет!" И точно, дней шесть не кормил и только что, знаешь, успел сказать: "Ну, слава богу! кажется, привыкла!" - ан лошадь-то возьми да и издохни!
– Гм... да... ты все смеешься, Гамбетта! А знаешь ли ты, что эта смешливость очень и очень тебе вредит! Tu ne parviendras jamais [Тебе ни за что не преуспеть (франц.)] - и я первый об этом жалею, parce que tu as quelquefois des idees [ибо тебя иногда осеняют идеи (франц.)]. Даже наши либералы и те выражаются о тебе: "Се n'est pas un homme serieux!" [Несерьезный человек! (франц.)] Разумеется, я заступаюсь за тебя, сколько могу. Я всем и всегда говорю: "В государстве, господа, и в особенности в государстве обширном, и Гамбетта имеет право на существование!" - но ведь против установившегося общего мнения и мое заступничество бессильно!
Сделавши этот выговор, Тебеньков так дружески мило подал мне руку, что я сам сознал все неприличие моего поведения и дал себе слово никогда не рассказывать анекдотов, когда идет речь о выеденном яйце.
– Затем возвратимся вновь к так называемому женскому вопросу и постараемся, прийти к заключению. Я утверждал, что вопрос этот давным-давно разрешен, и берусь подтвердить эту мысль примерами. Оглянись кругом: la princesse de P., la baronne de К. [княгиня П., баронесса К. (франц.)], наконец, Катерина Михайловна, наша добрейшая Катерина Михайловна, - разве не разрешили они этого вопроса совершенно определенно и к полному своему удовольствию? Что они не посещают Медико-хирургической академии - mais c'est simplement parce qu'elles s'en moquent bien... de l'academie! [так это просто потому, что им наплевать на нее... на академию (франц.)] А если бы захотели, то и в академию бы ездили, и никто бы не имел ничего сказать против этого! А почему никто ничего не сказал бы? потому просто, что всякий понял бы, что это один из тех jolis caprices de femme [милых женских капризов(франц.)], которым уже по тому одному нельзя противоречить, что се que femme veut, Dieu le veut [чего хочет женщина, то угодно богу (франц.)].
– Но коли так, то почему же не удовлетворить желанию этих demoiselles, которых ты слышал вчера?
– Да именно потому, что в первом случае c'est un de ces jolis caprices que toute femmt a le droit d'avoir [это один из тех милых капризов, на которые имеет право каждая женщина (франц.)]. Женщина, и в особенности хорошенькая, имеет право быть капризною - это ее привилегия. Если она может вдругпожелать парюру в двадцать тысяч, то почему же вдруг не пожелать ей посетить медицинскую академию? И вот она желает, но желает так мило, что достоинство женщины нимало не терпит от этого. Напротив, тут-то именно, в этом оригинальном желании, и выступает та женственность, которую мы, мужчины, так ценим. La baronne de К., слушающая господина Сеченова, - можно ли вообразить себе quelque chose de plus gracieux, de plus piquant?! [что-либо привлекательнее и пикантнее?! (франц.)] Поэтому я не только не буду препятствовать желанию баронессы, но сам поеду сопровождать ее, сам предупрежу господина Сеченова. Monsieur! lui dirai-je, la baronne est bonne fille! Elle ne deteste point les crudites, mais a condition qu'on sache leur donner une forme piquante, qui permette a son sentiment de femme de ne pas s'en formaliser! [Сударь!
– скажу я ему, - баронесса - славная бабенка! Она отнюдь не питает отвращения к непристойностям, только чтобы их преподносили в пикантной форме, не оскорбляющей ее женского чувства! (франц.)] Затем мы едем, мы берем с собой Катерину Михайловну и ее jeunes gens [молодых людей (франц.)], мы садимся на тройки, устроиваем quelque chose comme un piquenique [нечто вроде пикника (франц.)] и выслушиваем курс физиологии a l'usage des dames et des demoiselles [предназначенный для дам и девиц (франц.)], который г. Сеченов прочтет нам. Оттуда - к Дороту или в другой какой-нибудь кабачок. Вот и все. О том, чтоб интернировать господина Сеченова в сердцах наших дам, о том, чтобы сделать его лекции настольной книгой наших будуаров, о том, чтоб укоренить в наших салонах физиологический жаргон - нет и помину. Мы разрешили женский вопрос, мы узнали, comment cela leur arrive [их повадку (франц.)], - этого с нас довольно! Напротив того, девицы, в обществе которых мы находились вчера, о том только и думают, чтобы навсегда интернировать господина Сеченова в своем домашнем обиходе. Чистота женского чувства, се sentiment de pudeur qui fait monter le feu au visage d'une femme [стыдливость, заливающая лицо женщины краской (франц.)], это благоухание неведения, эта прелесть непочатости - elles mettent tout Гa hors de cause! [они отбрасывают всё это, как не идущее к делу(франц.)] Они требуют господина Сеченова tout de bon, et elles trainent le reste dans la fange! Halte-la, mesdames! [во что бы то ни стало, а остальное втаптывают в грязь. Стоп, сударыни! (франц.)]
– Но все-таки нет же прямого повода называть их неблагонамеренными? Они любят Сеченова, но ведь они не неблагонамеренные? Не правда ли? Ведь ты согласен со мной?
– "Неблагонамеренные" - это слишком сильно сказано, j'en conviens. Mais се sont des niaises [согласен. Но это - дурочки (франц.)] - от этого слова я никогда не откажусь. Это какие-то утопистки стенографистики и телеграфистики! А утопизм, mon cher, никогда до добра не доводит. Можно упразднять азбуку de facto: [фактически (лат.)] взял и упразднил - это я понимаю; но чтоб прийти и требовать каких-то законов об упразднении - c'est tout bonnement exorbitant [это уж чересчур (франц.)].