Тревожные годы
Шрифт:
– Что ж, ты, чай, так их сырые и приел?
– спрашивал его обыкновенно Феденька.
– Ей!
– отвечал Петенька, который, помимо малоумия, был до такой степени косноязычен, что трудно было понять, что он говорит.
– Ну, брат, скотина же ты!
– Кати...
Итак, вот то семейство, среди которого Марья Петровна Воловитинова считала себя совершенно счастливою.
Часу в первом усмотрено было по дороге первое облако пыли, предвещавшее экипаж. Девки засовались, дом наполнился криками: "Едут! едут!" Петенька, на палочке верхом, выехал на крыльцо и во все горло драл какую-то вновь сочиненную им галиматью: "Пати-маля, маля-тата-бум-бум!"
Марья Петровна тоже выбежала на крыльцо и по дороге наградила Петеньку таким шлепком по голове, что тот так и покатился. Первая прибыла Пашенька: она была одна, без мужа.
– Друг ты мой! а что же друг-то твой, Максим Александрыч?
– воскликнула Марья Петровна, заключая в свои объятия возлюбленную внучку.
– Максиму Александрычу никак нельзя, милая бабенька; у нас, бабенька, скоро торги, так он приготовляется! Здравствуй, Петька!
– Пати-маля, маля-тата, бум-бум!
– Это он что-то новое у вас, бабенька, выучил!
– Не слыхала еще! сегодня, должно быть, выдумал! это он "реприманд" дорогим гостям делает.
– А я, бабенька, полторы тысячи накопила!
– сообщает Пашенька, как только унялись первые восторги.
– Ах, ты моя ягодка! да никак ты тяжела!
– Я, милая бабенька, тяжела уж с одиннадцатого февраля!
– Ах, малютка ты моя милая! где ж ты рожать-то будешь?
– Максим Александрыч говорит, что у себя, в городе.
– Да есть ли у вас бабка-то там?
– У нас, бабенька, такая бабка... такая бабка! нарочно для нашей губернаторши лучшую из Петербурга прислали!
– Стало быть, у вас губернаторша-то еще рожает?
– Ах, бабенька! у нас губернаторша... это ужас! Уж немолодая женщина, а каждый год! каждый год!
– Ну, это хорошо, что бабка у вас такая... Куда же ты деньги-то? положила?
– Нет, бабенька, Максим Александрыч мне класть не советовал; проценты нынче в опекунском совете маленькие, так я в рост за большие проценты отдала.
– Смотри, чтоб он у тебя денег-то не выманил!
– Кто это?
– А Максимушка-то твой; бывают, Пашенька, мой друг, бывают такие озорники, что жену готовы живую съесть, только бы деньги из нее вымучить!
– Ну, уж это, бабенька, тогда разве будет, когда он жилы из меня потянет!
– То-то, ты смотри!
Бабенька смотрит Пашеньке в глаза и не налюбуется на нее; Пашенька, с своей стороны, докладывает, что приходил к ней недавно в город мужик из Жостова, Михей Пантелеев, просил оброк простить, потому что погорел, "да я ему, милая бабенька, не простила".
– Ну, душенька, иногда, по-божески, нельзя и не простить!
– замечает Марья Петровна.
– Ну, уж нет, бабенька, этак они так об себе возмечтают, что после с ними и не сговоришь!
– Однако, душечка...
– Нет, бабенька, нет! Я уж решилась никогда никому никаких снисхождений не делать!
Потом Пашенька рассказывает, какой у них в городе дом славный, как их все любят и какие у Максима Александрыча доходы по службе прекрасные.
– В прошлый набор, бабенька, так это ужасти, сколько Максим Александрыч приобрел!
– говорит она.
– Да, это хорошо, коли в дом, а не из дому! Ты, Пашенька, разузнай под рукой про его доходы-то, а не то как раз на стороне метресу заведет!
– Что вы, бабенька, да я ему глаза выцарапаю!
– Ах ты, моя ягодка!
Пашенька чувствует прилив нежности, которая постепенно переходит в восторг. Она ластится к бабеньке, целует у ней ручки и глазки, называет царицей и божественной. Марья Петровна сама растрогана; хоть и порывается она заметить, по поводу Михея Пантелеева, что все-таки следует иногда "этим подлецам" снисходить, но заметка эта утопает в другом рассуждении, выражающемся словами: "а коли по правде, что их, канальев, и жалеть-то!" Таким образом время проводится незаметно до самого приезда дяденек.
Наконец и они приехали. Феденька, как соскочил с телеги, прежде всего обратился к Пашеньке с вопросом: "Ну, что, а слюняй твой где?" Петеньку же взял за голову и сряду три раза на ней показал, как следует ковырять масло. Но как ни спешил Сенечка, однако все-таки опоздал пятью минутами против младших братьев, и Марья Петровна, в радостной суете, даже не заметила его приезда. Без шума подъехал он к крыльцу, слез с перекладной, осыпал ямщика укоризнами и даже пригрозил отправить к становому.
– Милости просим! милости просим! хоть и поздний гость!
– говорит ему Марья Петровна, когда он входит в ее комнату.
– Я, милая маменька, выехал прежде всех...
– А ты умей после всех выехать, да прежде всех приехать!
– говорит Феденька, - право, мы выехали со станции полчаса после него: думаем, пускай его угодит маменьке... Сеня! а Сеня! признайся, ведь тебе очень хотелось угодить маменьке?
Сенечка улыбается; он хочет притвориться, что Феденька и его фаворит и что, по любви к нему, он смотрит на его выходки снисходительно.
– Только на половине дороги смотрим, кто-то перед носом у нас трюх-трюх!
– продолжает Феденька, - ведь просто даже глядеть было на тебя тошно, каким ты разуваем ехал! а еще генерал... ха-ха!
– Ну, Христос с ним, Феденька!
– Да нет, маменька! не могу я равнодушно видеть... его, да вот еще Пашенькинова слюняя... Шипят себе да шипят втихомолку!
– Что такое тебе мой слюняй сделал?
– горячо вступается Пашенька, которая до того уже привыкла к этому прозвищу, что и сама нередко, по ошибке, называет мужа слюняем.