Тревожные годы
Шрифт:
– Вот вы смеетесь надо мной, мои друзья, - сказала она в виде предисловия, - а я, как мать, можно сказать, денно и нощно только об вас думаю.
Митенька молчал и думал про себя: "Ну, верно, по обыкновению, пойдут разговоры о завещании!"
– Вот я теперь и стара, и дряхла становлюсь, - продолжала Марья Петровна, - мне бы и об душе пора подумать, а не то чтоб имением управлять или светскими делами заниматься!
Митенька продолжал молчать, совершенно хладнокровно пуская ртом кольца дыма.
– Паче всего сокрушаюсь я о том, что для души своей мало полезного сделала. Всё за заботами да за детьми, ан об душе-то и не подумала. А надо, мой друг, ах, как надо! И какой это грех перед богом, что мы совсем-таки... совсем об душе своей не рачим!
Но Митенька словно окаменел. Только чуть заметная ироническая улыбка блуждала на губах его.
– Вот я, мой друг, и придумала... Да что же ты, однако, молчишь? Я, как мать, можно сказать, перед тобой свое сердце открываю, а ты хоть бы слово!
– Вы об завещании хотите говорить... я знаю!
– процедил сквозь зубы Митенька.
– Ну, да, об завещании... можно бы, кажется, на слова матери внимание обратить!
– Говорите.
– Нет, это обидно! Я, как мать, покоя себе не знаю, все присовокупляю, все присовокупляю... кажется, щепочку на улице увидишь, и ту несешь да в кучку кладешь, чтоб детям было хорошо и покойно, да чтоб нужды никакой не знали да жили бы в холе да в неженье...
– Да мы, маменька, очень вам благодарны...
– Нет, мне, видно, бог уж за вас заплатит! Один он, царь милосердый, все знает и видит, как материнское-то сердце не то чтобы, можно сказать, в постоянной тревоге об вас находится, а еще пуще того об судьбе вашей сокрушается... Чтобы жили вы, мои дети, в веселостях да в неженье, чтоб и ветром-то на вас как-нибудь неосторожно не дунуло, чтоб и не посмотрел-то на вас никто неприветливо...
– Да говорите же, маменька, я вас слушаю.
Мало-помалу, однако ж, Марья Петровна успокоилась. Она очень хорошо понимала, что весь этот разговор не что иное, как представление, да, сверх того, понимала и то, что и Митенька знает, что все это представление; но такова уже была в ней потребность порисоваться и посекретничать, что не могла она лишить себя этого удовольствия, несмотря на то что оно, очевидно, не достигало своей цели.
– Ну, так видишь ли, друг мой, что я придумала. Года мои преклонные, да и здоровье нынче уж не то, что прежде бывало: вот и хочется мне теперь, чтоб вы меня, старуху, успокоили, грех-то с меня этот сняли, что вот я всю жизнь все об маммоне да об маммоне, а на хорошее да на благочестивое - и нет ничего. Так снимите же вы, Христа ради, с меня эту тягость; ведь замучилась уж я, день-деньской маявшись: освободите вы мою душу грешную от муки мученической! Ведь ты знаешь ли, какой я себе грех беру на душу: кажется, и не отмолить мне его вовек!
Марья Петровна даже прослезилась: так оно выходило хорошо да чувствительно. Несколько минут она все вздыхала и вытирала платком слезы, обильно струившиеся из глаз. Но мысль ее не спала в это время. Странное дело! эта мысль подсказывала ей совсем не те слова, которые она произносила: она подсказывала: "Да куда ж я, черт побери, денусь, коли имение-то все раздам! все жила, жила да командовала, а теперь, на-тко, на старости-то лет да под команду к детям идти!" И вследствие этого тайного рассуждения слезы текли еще обильнее, а материнское горе казалось еще горчее и безысходнее.
– Так что же вы предполагаете сделать?
– спокойно спросил Митенька.
– Отдам! все отдам!
– с каким-то почти злобным криком отвечала Марья Петровна, - нет моих сил! нет моих сил! Слушай ты меня: вот я какое завещание составила!
Марья Петровна отперла денежный ящик и вынула оттуда бумагу.
– Да ведь вы мне уж несколько раз это завещание читали, - иронически заметил Митенька.
– Нет, это я другое... я то переменила.
– Ну-с, читайте.
– Во имя... ну, там всё, как следует, по-старому... первое, сыну моему Семену, как непочтительному...
– Кто же вам поверит, что Сенечка был к вам непочтителен?
– Да мне какое дело, поверит ли кто или нет; я мать - я и судья; имение-то, чай, мое, благоприобретенное...
– Ну-с, хорошо-с...
– "Сыну моему Семену - село Вырыпаево с деревнями, всего триста пятьдесят пять душ; второе, сыну моему Дмитрию - село Последово с деревнями, да из вырыпаевской вотчины деревни Манухину, Веслицыну и Горелки, всего девятьсот шестьдесят одну душу..." - Марья Петровна остановилась и взглянула на Митеньку: ей очень хотелось, чтоб он хоть ручку у ней поцеловал, но тот даже не моргнул глазом.
– Да что ж ты молчишь-то! что ты, деревянный, что ли!
– почти крикнула она на него.
– Позвольте, маменька, дайте же до конца прослушать.
– "Третье, сыну моему Федору - сельцо Дятлово с деревнею Околицей и село Нагорное с деревнями, а всего тысяча сорок две души".
Митенька пускал дым уже не кольцами, а клубами. Он знал, конечно, что все эти завещания вздор, что Марья Петровна пишет их от нечего делать, что она на следующей же неделе, немедленно после их отъезда, еще два завещания напишет, но какая-то робкая и вместе с тем беспокойная мысль шевелилась у него в голове. "А ну, как она умрет!
– говорила эта мысль, - ведь все эти бредни, пожалуй, перейдут в действительность". Справедливость, однако ж, заставляет меня сказать, что ни разу не пришло ему в голову, что каково бы ни было завещание матери, все-таки братьям следует разделить имение поровну. В этом отношении он очень хорошо понимал, что долг его повиноваться воле матери, тем более что повиновение это для него выгодно.
– Ну-с, - сказал он.
– Вот и всё; там обыкновенно, формальности разные...
– А капитал?
– Какой же у меня капитал? а коли и есть капитал, так ведь надо же мне, вдове, прожить на что-нибудь до смерти!
– Да ведь это завещание, а не раздельный акт...
– Неужто ж вы потребуете, чтоб я последнее отдала? чтоб я и рубашку с себя сняла?
– Это завещание, маменька, а не раздельный акт...
– Ну, нет! не ожидала я этого от тебя! что ж, в самом деле, выгоняйте мать! И поделом старой дуре! поделом ей за то, что себе, на старость лет, ничего не припасала, а все детям да детям откладывала! пускай с сумой по дворам таскается!