Тревожные ночи Самары
Шрифт:
Так же четко, сухо, колюче ложилась фраза за фразой, и Белову стало казаться, что Вирн давным-давно заготовил свою сверх-аргументированную речь и что председателю губчека не хватало лишь нескольких звеньев, чтобы сковать эту, как он выразился, «логическую цепь». И вот теперь Белов дал ему эти звенья.
— Я не хуже вашего знаю о его прошлых заслугах, Иван Степанович. Но я вижу сегодняшнего Ягунина. Зависть. Мелкобуржуазное бунтарство. Какие-то подозрительные девицы, коих он пытается пристроить у нас, в ЧК. Никакой самодисциплины. Наконец, возмутительная политическая слепота. Согласитесь, с таким набором можно оказаться в любом лагере. Утром вы мне внушали: надо верить. Имею ли я право — и вы, товарищ Белов, и вы! — верить своему сотруднику Ягунину, замешанному черт знает в чем?
— Погодите, Альберт Генрихович, — вяло возразил Белов. — Шабанов сейчас проверяет его алиби. Не надо спешить с выводами. А то ведь бывает разное…
— Что бывает разное? — сощурился Вирн.
— В двенадцатом году… В ссылке под Тобольском… — Белов не смотрел на Вирна, говорил с паузами. — Мы, значит, своего товарища одного… Фамилия не важно какая… Заподозрили, что доносит, и в лицо ему выложили. А он повесился… А продавал нас хозяйский сын. Вот так…
Вирн молчал. «Зачем я ему это рассказал? — вдруг подумал Белов. — Ему, Вирну, профессиональному революционеру, побольше меня хлебнувшему и тюрем, и ссылок».
— В Михаила я верю, — сказал он.
— Товарищ Белов, вы знаете, что партия поставила меня на пост председателя губчека, чтобы укрепить революционную дисциплину?
Конечно, Белов это знал, как помнил и другое: не кто иной, как Вирн был в свое время организатором ЧК в Самаре. Будучи на этом посту, он самолично поднял восстание в тылу банды изменника Сапожкова и спас тогда из бузулукской тюрьмы семьдесят смертников. Всего три месяца назад Вирн после двух лет ответственной работы в губкоме партии и губисполкоме был направлен «на коренное усиление» Самгубчека, где начальство четырежды менялось в течение года.
— Так вот, крепить революционную дисциплину мы начнем с самих себя. — Вирн смотрел на Белова в упор, не мигая. — Наши сотрудники должны быть вне подозрений — любых! И пусть лучше пострадает невиноватый, чем мы пропустим в свои ряды хоть малейший контрреволюционный элемент.
Белов не выдержал, резко ответил:
— Ягунин — особая статья. Путаник — да, но я за него… горой, как говорится. Наш он, да!
Лицо Вирна не дрогнуло. «Не человек — кремень», — мелькнуло у Белова.
— Иван Степанович, я уважаю ваше мнение. — Голос председателя ровен, вполне доброжелателен. — Но я не могу не считаться с фактами. Это мой служебный, мой партийный долг. Я органически не приемлю анархизм Ягунина, его внутреннюю расхлябанность, его заскоки. Я считаю, что при своей неустойчивости он способен на измену — да, да! Не возражайте — это моя точка зрения, хотя и я допускаю, что могу быть тенденциозен к сотруднику Ягунину.
Он привычно ходил по кабинету, выбрасывая отдельные фразы, будто бил короткими очередями.
— Именно поэтому я не хочу сам заниматься его делом. Занимайтесь вы. И если я ошибаюсь в Ягунине — докажите!
Белов хотел было ответить, да зазвонил телефон.
— Зайдите немедленно, — сказал в трубку Вирн.
Это вернулся из «Паласа» Шабанов.
То и дело вытирая ладонью потные лицо и шею, он докладывал:
— Буфетчица говорит: был. Она его держала в кладовке, а после провела за ширму, возле музыкантов. Там он сидел. Часов в двенадцать, говорит, она заглянула, а товарища, говорит, чекиста уже нет. Ну, она подумала, что вышел куда, может, по нужде. А как закрываться стали, она еще туда заглянула — нету!.. Видать раньше ушел, а в точности когда, сказать не может.
— Идите, Шабанов. Это все, — сказал Вирн.
Когда за Иваном захлопнулась дверь, председатель губчека остро взглянул на Белова.
— Что скажете, Иван Степанович?
— Придется… — хмуро сказал Белов. — Хоть до утра-то можно погодить?
— Решаете вы.
На том и закончился неприятный разговор…
…Его отвлекли шаги и голоса: по Полевому спуску, с горы, усеянной деревянными хибарками, к берегу приближались двое — толстая баба и старик в солдатской одежде. В предвечерней тишине над водой звонко разносилось:
— На кой те в Рождествено? Много рыбы-то?
— Да пудов десять, то-то и оно… Как дура, радовалась, нахватала…
— Неужто все — тухляк?
— Все не все… Люди не то едят. Ежли Христюк в Рождествене не возьмет…
— А Гуляев как же?
— Узлы вяжет, из Самары подается.
Голоса затихали, становились неразборчивыми. Иван Степанович прошел на нос лодки и спрыгнул на темный песок.
«Все-таки резон арестовать сейчас, — вздохнув, решил он. — Сейчас хоть народу поменьше».
4
Ягунин сидел за столом и, подперев кулаком лоб, машинально выводил на листке бумаги квадратики и кружки, старательно обводил линии. Над всей этой ерундовиной было крупно написано: «Объяснение» и даже начата первая фраза: «Я, Ягунин Михаил…» Впрочем, обе эти строчки были перечеркнуты. Не получалась нынче писанина — рука чертила шут знает что, а мысли гуляли далеко.
Дверь отворилась так стремительно, что он вздрогнул и откинулся на спинку стула. Вошли Белов, Шабанов и дежурный. «Че-гой-то вы?» — чуть было не спросил Михаил, но лицо начальника было неприятно чужим, и он промолчал.
Дальше началось что-то несусветное: Шабанов зашел к нему за спину, а Белов, подойдя, протянул руку ладонью вверх.
— Оружие на стол, — сказал он деловито. — Ты арестован, Ягунин. Давай-ка свою пушку!
Михаил вскочил и подался назад, но наткнулся на каменное плечо Ивана Шабанова. Михайлова рука царапнула кобуру.
— Я же по-русски тебе сказал: оружие на стол! — с укоризной повторил Белов. — С ремнем сымай.
— Та-а-к… — Глаза Михаила сузились, он в упор смотрел на Белова, стараясь поймать его взгляд, но это никак не удавалось. — Вот ты какой, товарищ Белов. П-поздравляю…
Впервые Ягунин назвал своего начальника на «ты».
Непослушными, дергающимися пальцами он отстегнул ремень с кобурой, опустил на стол.
— За что? — Голос его дрогнул.
— За что арестовывает ЧК? — тихо ответил Белов.
— Да как вы смеете! — взорвался Ягунин. — Меня, как бандита? Да для меня Советская власть — это же… это же… все! Все! Все!
Он закашлялся, зажал рукавом рот. «Ка-а-шляет, — вспомнилось Белову. — Аж рукав грызет, болезный…».
— Выпей водички и не ори, — посоветовал он.