Тревожные ночи Самары
Шрифт:
«Для получения патента владельцы предприятий предварительно приобретают в кассовом учреждении бланк заявления…».
— Стой-ка, — прервал его Белов. — Значит, сначала — кассир, так? У него же бланки?
— Это как раз ерунда, — возразил Кондрючин. — Дать бланк кто хошь может. Слушай дальше… Где же это?.. Так, вот: «…предъявляет финансовому инспектору для отметки разряда и стоимости патента…».
— Ага — фининспектор! — вставил Белов, но завфинотделом погрозил ему кулаком, не прерывая чтения:
— «…и затем предъявляют заявление в бухгалтерию кассы, после чего вносят в кассу деньги и получают патент».
— Сколько же это народу получается? — прикинул Иван Степанович. — Кассир, фининспектор, бухгалтер…
— Вот они трое и есть, — подхватил Кондрючин. — Ну и я, конечное дело, подмахиваю разные денежные бумажки. Главбух еще. Кстати, опять приболел старикан, он у нас ветхий, на ладан дышит. А в основном три сотрудника.
— Кто такие? — У Белова даже спина напряглась.
— Ну, кассир Ратанова… Тоже после курсов, третий месяц у нас…
Он дернул ус, подумал.
— Тебе, я так понимаю, надо только тех, кто знает про патенты? Или, может, всех наших…
— Снова здорово, — сказал Белов. — На кой мне все?
— То-то… Дальше, значит, бухгалтер, у которого патенты, Щиголев. Это старый жук, спец, маракует крепко, еще при Александре Втором, наверно, на финансах сидел.
— И третий… — сказал Белов.
— Фининспектор, — закончил Михаил Авдеевич. — Их у нас покуда двое, а вскорости будет пять, а то и шесть.
— Про тех, которые будут, в другой раз. Эти-то двое, что они?
Завфинотделом наморщил нос.
— Кто? Люди. Старухин вот, до революции кассир. Мужик деловитый, не упустит.
— Давно он у вас? Этот… Старухин?
— Нет, что-то около года. А второй, Седелкин, из учителей. Демобилизовался из Красной Армии после ранения. Документы в полном порядке, добросовестный работник, так что с нашей стороны…
Он развел руками. Белов кивнул.
— Хорошо, Михаил Авдеевич. Если разрешишь, я бы взял их личные дела на денек-другой, а?
Тот пожал плечами.
— Коли надо, бери. Чего ж.
— И еще у меня просьба, — сказал Иван Степанович. — Нельзя ли мне их всех в лицо повидать? Устроишь?
— Это можно, — усмехнулся Кондрючин. — Только Старухина на месте нет, ушел к своим поднадзорным… Как бы нам лучше это обтяпать? — Он подумал. — Вот что: ты будь в зале, где посетители, а я пойду за барьер. С кем заговорю и за усы возьмусь, он, значит, и будет нужный товарищ. Есть?
— Есть, — сказал Белов.
Вслед за Кондрючиным он вышел из кабинета в просторный операционный зал. Здание было выстроено накануне революции специально для коммерческого банка, и оттого казенные красоты— узкие пятиметровые окна и вделанные в стены колонны — выглядели здесь естественно. За высоким барьером работали служащие, человек десять-двенадцать. Посетителей в зале было немного, но достаточно, чтобы никто не обратил внимания на Белова, который, подойдя к барьеру, вынул из кармана какие-то бумажки и принялся в них копаться.
Он видел, как Кондрючин быстро прошел половину зала и приблизился к деревянной перегородке, за которой сидела фарфороволицая барышня. Михаил Авдеевич расправил усы и что-то спросил у девицы, и Белов понял, что она и есть Ратанова. Кассирша сидела к нему в профиль, и прозрачная сережка звездочкой вспыхивала в солнечном луче.
«Сытая, веселая, — думал он, разглядывая девицу. — Если она, то, значит, чья-то полюбовница, своим умишком такая не дошла бы. Ишь, пальцы какие длинные, а кольца-то, кольца! И в ушах… Хотя, может, и стекляшки… Эту взять на учет, такая на все способная…».
Он переключился на бухгалтера Щиголева, который открыл перед завфинотделом конторскую книгу и сердито тыкал в нее пальцем. Однако Михаил Авдеевич смотрел не в книгу, а на Белова и не менее сердито дергал ус: что же ты, холера, сигнала не замечаешь?!
«А что, этот гусь… вполне контрик», — решил Белов. Молодящийся крепкий мужчина лет пятидесяти пяти. Ухоженные баки, крахмальный воротничок. А губы-то поджал!..
Неожиданно Щиголев повернул голову. Колючий, недоброжелательный взгляд так и оттолкнул Ивана Степановича от барьера. «Ну и сволочь, — сказал он себе, отходя. — Но уж больно откровенная сволочь-то…».
Не внушал доверия и тоже откровенно не понравился Белову и фининспектор Седелкин — чисто одетый молодой человек с блестящими от бриолина волосами, расчесанными на прямой пробор, по-купечески. Чекист задержал взгляд на ловких руках, чинивших ножичком карандаш, на серьезной складочке над переносьем.
«Темная лошадка, — думал Белов, входя следом за Михаилом Авдеевичем в кабинет. — Проверять надо всех троих, это ясно. А ежели тот, четвертый, который ушел? Деловитый мужик — так о нем вроде говорил Кондрючин».
— А где мне твоего второго фининспектора сыскать? — Голос Белова, противу воли, прозвучал озабоченно.
— Завтра, Иван Степанович, завтра… — Кондрючин нырнул с головой в сейф и, достав пачку картонных папок с надписью «личное дело», шлепнул ею по столу. — Хоть все бери!
5
В мрачноватом кабинете Вирна Ягунин вел себя по-домашнему. Без тени робости шумно прихлебывал чай, настоенный на сушеной морковке и смородиновом листе, сидел на стуле нога на ногу, и ни капли его не смущало, что он небрит, что нет на нем пояса и что сам председатель Самгубчека подливает ему в стакан время от времени мутноватую пахучую жидкость. Альберт Генрихович тоже держал в руке стакан. Расхаживая по кабинету, он рассказывал Михаилу, как осенью 1916 года провокатор провалил готовящуюся в Самаре Поволжскую большевистскую конференцию, что обернулось для Вирна туруханской ссылкой, куда по тому же делу был сослан и Куйбышев. И хотя очень скоро их освободила Февральская революция, с тех пор предательство он считает самым поганым из преступлений, и ненависть к нему не вытравишь из сердца никогда.
В дверь постучали. Увидев, что вошел Белов, Вирн сделал ему знак — не перебивай, дескать, и закончил:
— Нельзя нам становиться спецами, Михаил, абсолютно нельзя. Классовая ненависть — наше главное оружие, оно не должно тупиться, иначе — конец. Нам положено быть бдительными до самого крайнего предела, а если мы когда и перехлестнем — не беда. Свои нам простят, если что, а враг не спустит, если дадим потачку. Так ведь, Иван Степанович?
Яйцо Белова вдруг сделалось кислым, морщинки сбежались к глазам. Он не поддакнул.