Тревожные ночи Самары
Шрифт:
Она уже кричала. Как истеричка.
— Ты зачем пришла? — угрюмо спросил доктор. Он тяжело дышал, еле сдерживая себя.
— Зачем? Странный вопрос. — Нюся теперь говорила спокойнее и оттого особенно едко. — А может быть, мне захотелось увидеть дорогого папеньку и заодно утвердить его в убеждении, что дочь окончательно стала… уличной шлюхой из кабака.
Она открыла сумочку, достала папиросу. Ломая спичку за спичкой, закурила и опустилась в кресло. Доктор подсел к чемодану, принялся снова укладывать вещи, но делал это бессмысленно. Глядя в чемодан, сказал:
— Вот что, матушка. Когда ты в гражданскую уходила к белым, ты заявила, что идешь рядом с мужем искупать мою вину перед Россией. Весной я увидел тебя за стойкой кабака. Если помнишь, я спросил тебя, кто же оказался виноват перед Россией, ты или я? Ты и тогда наговорила мне оскорблений. Я хочу спросить тебя сейчас: ну, что, дочь, помогли тебе твои ляхи?
— Какие ляхи? — машинально повторила Нюся. — Почему ты… так спросил?
— Э-э, матушка, ты стала забывать классику. «Тараса Бульбу» забыла?
— Нет, — быстро сказала она. — Просто я… Просто мне показалось…
Она встала и, подойдя к отцу, ногой захлопнула чемодан.
— Перестань! Слушай же!
— Слушаю, — пробормотал доктор и снял пенсне.
— Отец, папа, ты же дворянин! Офицер, ученый доктор. Как ты можешь быть с ними, с этим бесцеремонным хамьем? Ведь все, все поругано, затоптано, заплевано! Красота чувств, интеллигентность, духовность — все! Что они сделали с нашей с тобой родиной? Что они подсовывают тебе вместо нее?!
Голос ее был, как струна, натянутая до предела: вот-вот лопнет.
— Я была на вокзале, там девочка-беспризорница умерла от голода… Под лавкой, ты понимаешь — умерла!.. А они митингуют, хвастают: мы, мы, мы! Где она, наша с тобой Россия, папа? Вы предали ее. Вы, сильные мужчины, которых она считала своими сынами. Кому же теперь защитить ее? И эту девочку, которую пичкали митингами вместо еды? И вековую культуру нашу? Кому?! Мне?!
— Ты лучше спроси, от кого? — сурово обронил доктор.
— За… зачем… ты это? — Голос Нюси вздрагивал от прорывавшихся рыданий. — Ты же… прекрасно… понимаешь…
— Да, я понимаю, — в сердцах перебил он. — А ты нет!
Вы с Сергеем пытались защитить Россию от ее народа. Не так? Будь честной, Анна! Ты всегда была честной, дочь!
Она молчала. Капелька крови выступила на прокушенной губе, но Нюся и не заплакала. С трудом произнесла:
— Я устала, папа. Я так устала, что… Давай, бросим все, уедем куда глаза глядят. Куда-нибудь, ты же умный, придумай. Сережа погиб, но есть ты, один ты у меня… Ты сумеешь, ты все сумеешь, прошу тебя!..
Отец с состраданием глядел на нее.
— У тебя что-то случилось?
Нюся схватила его за руку.
— Не надо спрашивать, папа! Я умоляю тебя… — Она быстро, несколько раз поцеловала отцовскую руку. — Давай же уедем отсюда, скорей только… Все равно, куда, но, ради бога, скорее!
Доктор отрицательно качнул седой головой.
— Но я не могу, Аннушка, — тихо сказал он. — Я военнослужащий, ты же знаешь.
Она резко отбросила его руку, отстранилась.
— Не можешь?! — пронзительно взвизгнула она. — А я? Я могу?!
Повернувшись, она бросилась к двери, но ее остановил крик отца, полный страдания и боли:
— Анна! Почему ты не откроешься мне?
Нюся молчала, стоя спиной к отцу и глядя под ноги.
— Завтра утром я уезжаю, — торопливо, чтобы успеть сказать ей главное, заговорил доктор. — Я совсем ненадолго. Как приеду, я позову. И ты… обязательно приди, слышишь, дочь? Обязательно…
— Не знаю. Я пойду, — шепотом откликнулась Нюся. — Прощай.
Так и не повернулась — как слепая, неуверенно, обеими руками надавила на дверь и вышла из комнаты.
Темная улица, без единого фонаря — повесить их обещали к осени, да и то керосиново-калильные, — невидимая под ногами, но ощутимая, ласковая пыль, и все обыкновенно, обыденно, обычно…
Анна Звягина-Здановская прислонилась щекой к выщербленному углу кирпичного дома и заплакала. Слезы ее не были злыми, и скоро Нюсе стало легче.
Она посморкалась в платочек и потихоньку побрела домой.
Суббота
1
Под конец рабочего дня — на стенных часах было без двадцати шесть — в операционном зале финотдела появился грузный человек в хорошей пиджачной паре и в белом картузе. Под мышкой он сжимал трость с набалдашником из слоновой кости, а в руке — платок, которым то и дело вытирал складчатую шею и лоб. От двери толстяк направился прямо к барьеру, за которым работали служащие, на ходу поискал нужную надпись на стекле, нашел и сунулся в окошко кассы.
— Будьте любезны, барышня, — слегка задыхаясь, проговорил он, — бланк заявления, будьте добры… Для патента.
Соня Ратанова вскинула на него зачерненные «под Франческу Бертини» веки и бросила на барьер рыжую бумажку. И не удержалась, хихикнула: очень уж забавен был розовый толстяк с испуганными поросячьими глазками.
С бланком, зажатым за кончик двумя пальцами, будто была опасность испачкаться, Башкатин протопал к столу для посетителей и с облегчением опустился на лавку.
Через минуту он уже старательно выводил кудрявые строки, заполняя многочисленные графы бланка… А еще через десять минут протянул заявление через барьер коренастому человеку с похожей на тыкву рыжей стриженой головой.